горько бывает от сознания, что мало и слабо тобой написано… Хотелось бы хорошего романа, куда более крутых по сюжету и глубоких по содержанию рассказов. Когда ни выступаешь перед детьми — всегда стыдно, даже больно, что ты своим словом не расцветил миллионы глаз и губ улыбкой, что ты не создал своего Робинзона, Тимура, Чиполлино.
И все же я не жалею, что довольно много переводил с русского, польского и украинского языков, писал критические статьи и отклики на события, читал чужие рукописи, редактировал чужие книги, выступал с докладами, ходил и ездил на встречи с читателями. Это нужно не только тем, кому мы служим, но и нам самим — как учеба, что не должна приостанавливаться, как физкультура, лечебная, от морального ожирения.
Восхищаться детством, вообще началом жизни, писать об этом — наиболее интересно. Все там ясно, мило издалека, отстоялось во времени, отлично выношено за шесть десятков прожитых лет. А чем ближе к сегодняшнему дню, тем больше начинаешь скупиться. Одно кажется уже малоинтересным, о другом еще рановато писать. Дистанция? Нужна и она для подбивания определенного баланса. И еще одно, очень существенное: писатель создает свое жизнеописание на протяжении всего творческого пути. Каждый, понятно, по-своему, в зависимости от характера человека и жанра, которому он служит.
В своем романе, в повестях, рассказах, записях я говорил о самом себе, может быть, даже слишком много. Трудно измерять чувства, когда их отдаешь. Теперь мне не хотелось повторяться, составлять, преодолевая скуку, разведенный на лирике послужной список. Я сознательно ограничился тем, что хочется назвать мыслями на ходу, на дороге вперед, еще одним наброском автобиографии, которую я пишу с тех дней, когда взялся за перо, которую я с удовольствием писал бы как можно дольше — ну хотя бы на десяток по-людски замешанных томиков!
1978
МАРЫЛЯ
Перевод А. Островского
У богатого дядьки Жука, до поры разрешившись, померла невестка Марыля. Свели молодицу со свету свои же. Свекор был зверь и скаред, «утроба ненасытная». А сынок — и того почище. Воза сена наложить не мог, никчёма, и без перестану злился. А кто ж всегда под рукой, как не женка? Ей и доставалось. Когда только поженились, так он и побить ее толком не умел, потом уж научился. Свекровь больно была жадна до работы. Когда-то даже детей в поле или на гряде рожала. Теперь ходила сгорбившись и все трусцой, как будто ей пуще, чем всему свету, времени не хватало. На базар едет, и то, кажется, бежала бы на возу, чтоб скорей управиться. По совести, ей и вовсе уже не следовало бы работать, а она, глядь, везде поспевает. Всю молотьбу цепом отмахает вместе с молодыми. Тогда уж, само собой, смело пилить можно: «Я вот и то, и то, а вы что же?» Сквалыга — не приведи господь…
Марыля — сирота из дальней деревни. И толкнул же ее нечистый выйти за этого Ивана! Жила она дома с отцом и братом. Потом отец помер и отписал ей целых полторы десятины, потому что была она с изъяном: на правой руке три пальца наискосок отжевало шестерней молотилки. От золотой руки первой на деревне жнеи и пряхи осталась культя. Марыля заматывала ее косынкой, сперва от боли, а потом от стыда. Сваты стали обходить ее, и молодость увяла без времени. Марыля была тихая, работящая и девичью свою печаль прятала глубоко: по глазам — погрустневшим, правда, после несчастья — не узнать было, сколько слез пролили они тайком. Думала уже в девках вековать, да с думкой этой можно было жить, покуда дома ее жалели. Со временем же пришлось всякого наслушаться от брата, а уж от братовой жены — и говорить нечего… Марыля стала совсем чужой и лишней в отцовской хате, и. чем дальше, тем все больше думала о замужестве — какой бы ни был, только бы свой угол.
И вот тогда принесло Ивана.
Послушать бы надо, что говорят о нем люди, но точно туман нашел на девчину, ничего не видела. Приехали они тогда, — мамочки! — водка, конфеты, вино… Сватом был купец-свинобой. Одеты оба по-пански. А как начал сват говорить — заслушаешься, да и только! Иван с первого же взгляда не понравился ей. Рассказывает, сколько у них поля, коров, свиней, как он с мамой лен полол. И все икает спьяна, все дымит папиросой прямо в глаза. А нос, нос! — будто чем налитой, сам вниз смотрит и тянет за собой выпученные глаза… Пришлось, однако, пойти, потому что не было надежды на лучшее.
О приданом долго не спорили. Полторы десятины — это почти половина всего отцова хозяйства. Просить у Микиты, Марылиного брата, больше можно было, только совсем не имея совести. Однако сват не постыдился потребовать еще и корову.
— Молочко нужно не мне и не вам, оно понадобится дочкам, сынкам, — говорил он Миките. — Наше дело старое, а их — молодое. Молодой с молодушкой, раз-два и дочушка, а через годок — сынок, а то и снова дочка, подай молочка, и точка! Не скупитесь, пане Микита, и будет у нас все шито-крыто…
Микита был человек горячий, часто бранился, случалось, и кулакам волю давал, однако устоять перед сватом не смог, — уступил и корову, хотя у него в хате тоже были малыши. А провожая Марылю, расплакался, как бобер, и все отдал потом, и свадьбу справил из последнего, как все добрые люди.
Вечером, накануне свадьбы, девчата, заплетая венок из руты, запели:
Сборная суббота настает,
Марылька дружину в дом зовет.
Нет ее моложе среди всех,
Опустила головушку ниже всех,
Опустила головушку с косою,
Полилися слезоньки рекою…
И Марыля заплакала. Заплакала не свадебными слезами, по обычаю, а настоящими, сиротскими. Так ясно увидела она сейчас, что зря извелась ее молодость, что и теперь на счастье надеяться трудно…
— Не плачь, голубка, стерпится, — шептала ей тетка, мамина сестра, и, оглянувшись на Стэпку, Микитову бабу, зашептала еще тише: — Хоть не будешь без хлеба да без доброго слова маяться, как у этой гадины.
Но Марыля не слышала, не понимала ничего. Она все плакала, припав щекою к теткиной груди.
…Грызня, побои, беспросветный труд… Дома даже с культей работницей была, а там недотепой прозвали. Переделай — худо, недоделай — еще
