из боровшихся и страдавших не войдет в рай будущего, и нет с этим будущим живой реальной связи ни у одного человека. Связь человека с будущим человечеством в порядке смертной природы – фиктивна, иллюзорна, связь эта есть результат гипноза, безумного самообмана».
Анализирую это бердяевское философски-свободное, оптимистичное и предельно краткое суждение по поводу призрачности, то есть практической невозможности пути, Ильич понимал, что в целом жизнь отдельного человека развивается по стохастическому марковскому процессу. Очень многое зависело от случайностей. Была ли какая – либо закономерность в нелепом и многофакторном наборе этих случайностей, определяющих в конечном итоге жизнь конкретного человека. Этого Владимир не знал, но знал, что в целом жизнь волатильна и нелинейна. Может, всё – таки, и прав был Пифагор, что началом всех вещей является число. Пересекаются ли все- же параллельные жизненные прямые? Или богу – богово, а кесарю кесарево пожизненно или в переводе на приземлённый общечеловеческий язык: кому – то ананасы и рябчики пожизненно, а кому – то горький хлеб и сутулая спина, и тоже пожизненно. И прямы ли вообще жизненные пути? Как быть с критерием кривизны, американскими горками, лентой Мёбиуса и трехмерной спиральной моделью ДНК. Конечно, для более точного анализа, надо было бы более подробно обдумать значение биномиальной корреляции при условии равенства показателя корреляции волатильности, основанного на использовании гауссовых пакетов.
Степень же волатильности зависела от поведения индивидуума, от соотношения разумности, воли и стремления к неожиданным прыжкам и поворотам. Но вот куда именно и как идти, Ильич, как и окружающая народная масса, учитывая сатанинскую улыбку корреляции и саркастическую улыбку волатильности, до сих пор не знал. Видимо, надо было разработать какую-ту систему индикаторов, стоп-лоссов, учитывая фрактальное построение и неламинарность жизненного процесса, отсюда вытекала невозможность применения критерия Пуазейля, банального волнового уравнения Шредингера, не говоря уж о потенциале Леннарда-Джонса 6-12 или плоскости Пирсона. Метафизика без диалектики была абсурдна.
В итоге всё вышло у Ильича совсем, как в «Божественной комедии» – «земную жизнь пройдя до половины, Я очутился в сумрачном лесу, Утратив правый путь во тьме долины»… А левым, революционно-коммунистическим путем, к сожалению, и не получилось. Это Опаськин прочувствовал, как и весь скромно молчаливый народ, всей своей, увы, простой, как в детском мультфильме у слона Хортона, жизнью.
Весь единый, порой фанатичный, трудовой порыв древнего советского народа оказался бессмысленным и невостребованным до безобразия. Ведь были же огромные достижения. Вот даже великий Маркес был просто поражен и озадачен в своё время, написав «22 400 000 квадратных километров без единой рекламы кока- колы». Представляете – такая огромная страна – и нигде, нигде не бутылочки кока- колы, на худой конец – лимонад Дюшес по 30 копеек за бутылку. Куда же это всё делось?
Получается – правильно писал Ремизов, вторя вслед за Достоевским, в своем «Пруде», что жизнь, безусловно, трагична.
–Трагедия в том, что без пруда, как известно, не вытащишь рыбку. А пруд есть не у каждого,– размышлял Ильич.– А у некоторых бассейны как пруды, но, вот чертовщина, там нет рыбок! А если и поймаешь в конце жизни золотую рыбку- то она может оказаться и пираньей, а хуже того – вообще крокодилом!
Для Опаськина по всей своей жизни стало понятно, что миром правит антихрист-князь тьмы. Поэтому путь живущих человеческих червячков представлялся ему четырнадцатиэтапным путём на Голгофу, путём страданий с остановками, поколачиванием и распятием наиболее добрых и отзывчивых на крестах жизненных этапов. И в этом жизненном восхождении на свою собственную для каждого Голгофу, надо проявить себя в высшей степени достойно, хотя бы по тому же Бердяеву, писавшему: «Достоинство человека измеряется не пассивным страданием, не исканием ударов судьбы, а активной и творческой победой над корнем страдания, над злом жизни».
То есть не надо пассивно болтаться на кресте страдания, а надо стараться активно, как Христос, обмануть стражников, пролить на них немыслимую сладость, организовать землетрясение или громко и страшно завопить и, воспользовавшись их замешательством, скрыться в пещере, найти убежище. Опаськин вспомнил речь Брежнева на семнадцатом съезде комсомола: «Человек должен занимать активную жизненную позицию».
К сожалению, позиция многих поневоле была похожа на не совсем эстетичную позицию ракообразных. Сама жизнь и имманентное зло жизни ставили их в эту пассивную, обожаемую ЛГБТ, позицию. Убежище от корня зла найти было проблематично.
– Вырвать бы к чёрту весь этот корень,– мечтал Владимир, – может и жизнь бы была тогда не такой корявой. Корнем же было, как ни крути, банальное отсутствие денег.
–Жизнь-корябеда, турецкий барабан, кто на нём играет – противный таракан, – навеяло Ильичу из детства. Тараканом Опаськину быть не хотелось. Хотя модус таракана был жизненно понятен Ильичу. Семиологически слово состояло из двух частей – тара и кан, в переводе с английского – банка. То есть быть тараканом в переводе на бытовуху означало шариться по помойкам в поисках алюминиевых банок. Этим занимались многие.
Жизнь напоминала Опаськину «Картинки с выставки» – Мусоргского, особенно четвертую картинку с красноречивым названием «Быдло». Только здесь в роли быдла был не скот, а человеческое стадо, натужно тянувшее за собой тяжёлую телегу жизни. Стадо паслось по кривым тропинкам «Райских пастбищ» Стейнбека, только тропинки были безысходные. «Жизнь человека обычно движется по кривой. Честолюбивый подъем, округлая вершина зрелости, пологий спуск утраченных иллюзий и, наконец, плоская равнина ожидания смерти». Плоская равнина ожидания смерти и была, очевидно, плоскостью Пирсона.
–Неплохо бы, конечно, более глубоко всё это обдумать, особенно насчёт утраченных иллюзий,– представил себе Ильич,– декадентски наливая себе в хрустальный стакан, как Харуки Мураками – не перепутать с грубияном Рю Мураками, на два пальца виски, и, внимательно рассматривая, болтая в стакане, а затем с наслаждением нюхая и прихлебывая болотного вкуса односолодовую жидкость и потирая, начавшие седеть виски, сконцентрироваться на удивительном созвучии темы виски и страдания. Мало виски- сегодня страдание, много виски- завтра страдание. Но горе жизни заключалось в вульгарном отсутствии присутствия виски и хрустального стакана. Поэтому куртуазно-философское распитие виски, отложилось в плоскость равнины ожидания как хрустальная мечта на будущее,– если оно будет вообще, – подумал Опаськин,– это счастливое будущее.
Владимир вспомнил также философского идеолога белого движения Ильина, согласно учению которого, «именно в страданиях, особенно посылаемых человеку, в мудрой мере душа углубляется, крепнет и прозревает, и именно в удовольствиях, особенно при несоблюдении в них мудрой мере (здесь Ильин начитался, видимо о пути и силе Лао Цзы: «В общем – быть умеренным, не стремиться к избытку, находиться в пустоте») душа предается злым страстям и слепнет. Поэтому жизненная мудрость состоит
