Добравшись до последней ступеньки и собираясь спуститься на пол, он из осторожности задержался и, бросив взгляд на Газель, о которой забыл в пылу своей ссоры с Томом, заметил, что ее поза выглядит вовсе не угрожающей.
В самом деле, Том, как мы уже говорили, вместо того чтобы аккуратно положить черепаху, небрежно бросил ее на пол, и таким образом несчастное животное пришло в себя не в нормальном положении, то есть на животе, но опрокинутым на спину: эта поза, как всем известно, в высшей степени неприятна для любой особы, принадлежащей к черепашьему племени.
По выражению доверчивости, с каким Жак приблизился к Газели, легко было увидеть: он с первого взгляда решил, что приключившееся с ней несчастье привело ее в состояние полной беззащитности. И все же, оказавшись всего в полуфуте от monstrum horrendum[7], он приостановился, заглянул в повернутое к нему отверстие и стал с притворной беспечностью ходить вокруг черепахи, изучая ее примерно так же, как генерал осматривает город, когда собирается его осаждать. Закончив осмотр, он тихонько протянул руку и кончиком пальца дотронулся до края панциря, но тотчас же проворно отскочил назад и, не сводя глаз с занимавшего его предмета, принялся весело плясать на ногах и руках, сопровождая эти телодвижения своего рода победной песней, которую исполнял всякий раз, когда, преодолев затруднение или смело встретив опасность, считал, что может похвалиться своей ловкостью или отвагой.
Однако танец и песня внезапно оборвались: в голове Жака пронеслась новая идея, поглотившая все его мыслительные способности. Он внимательно посмотрел на черепаху, которой его рука своим прикосновением сообщила колебательное движение, длившееся благодаря сферической форме ее панциря, затем бочком, словно краб, приблизился к ней, а оказавшись рядом, встал, перекинул через нее одну ногу, будто садился верхом на коня, и мгновение смотрел, как черепаха шевелится между его ногами. Наконец он, казалось совершенно успокоенный глубоким изучением предмета, уселся на это подвижное сиденье и, толкнув его и не отрывая ног от пола, стал весело раскачиваться, почесывая себе бок и щурясь, что означало для тех, кто его знал, проявление непостижимой радости.
Внезапно Жак пронзительно вскрикнул, подпрыгнул на три фута вверх, упал на спину и, бросившись на лестницу, поспешил укрыться за головой Малагутти. Эта перемена была вызвана поведением Газели: утомленная игрой, явно не доставлявшей ей удовольствия, она наконец проявила признаки жизни, царапнув холодными острыми когтями плешивые ляжки Жака I, тем более потрясенного этим нападением, что ничего подобного он не ожидал.
В эту минуту вошел покупатель, и Декан знáком показал мне, что хотел бы остаться с ним наедине. Я взял свою шляпу и трость и вышел.
Я уже был на площадке, когда Декан меня окликнул:
— Кстати, приходите завтра провести с нами вечер.
— А что у вас завтра будет?
— Ужин и чтение.
— Вот как!
— Да, мадемуазель Камарго должна съесть сотню мух, а Жаден — прочесть рукопись.
III
КАКИМ ОБРАЗОМ МАДЕМУАЗЕЛЬ КАМАРГО ДОСТАЛАСЬ ГОСПОДИНУ ДЕКАНУ
Помимо устного приглашения, на следующее угро я получил от Декана отпечатанное письмо. Это удвоенное внимание имело целью напомнить мне о подобающем костюме: приглашенные будут приняты не иначе как в халате и домашних туфлях. Я явился точно в указанное время и был одет строго по форме.
Мастерская художника представляет собой забавное зрелище, когда ради приема гостей хозяин развешивает по четырем стенам сокровища, привезенные из четырех частей света. Вы думаете, что вошли в жилище артиста, но оказываетесь посреди музея, какой сделал бы честь не одному французскому префектурному центру. Эти доспехи, представляющие средневековую Европу, относятся к различным царствованиям и формой своей выдают время изготовления. Вот этот панцирь с вороненым нагрудником, с острым блестящим ребром и выгравированным распятием, у подножия которого изображена Пресвятая Дева за молитвой и сделана надпись: «Mater Dei, ora pro nobis»[8], был выкован во Франции и поднесен королю Людовику XI, и тот велел повесить его на стене своего старого замка в Плесси-ле-Тур. А вон другой панцирь — его грудь колесом еще хранит следы ударов палицы, от которых он защитил своего хозяина, он погнут на турнирах императора Максимилиана и пришел к нам из Германии. Еще один, с рельефным изображением подвигов Геракла, несомненно вышел из флорентийских мастерских Бенвенуто Челлини, а может быть, его носил король Франциск I. Канадский томагавк и нож для снятия скальпа приплыли из Америки: одним разбивали французские головы, другим сдирали кожу с надушенными волосами. Вот индийские стрелы и крис: наконечники первых и лезвие второго губительны, потому что отравлены соком яванских трав. Эта изогнутая сабля закалена в Дамаске. Вот ятаган, на лезвии которого столько зарубок, сколько голов он снес, был вырван из рук умирающего бедуина. Наконец, вот это длинное ружье с серебряным прикладом и серебряными ложевыми кольцами привезено из Казбы — возможно, Изабе, выменявшим его у Юсуфа на набросок алжирского рейда или рисунок с изображением форта Императора.
Теперь, когда мы один за другим рассмотрели эти трофеи, за каждым из которых стоит целый мир, окиньте взглядом столы: на них разбросаны в беспорядке тысячи разнообразных предметов, и кажется, что они сами изумлены тем, что их собрали вместе. Здесь японский фарфор, египетские статуэтки, испанские ножи, турецкие кинжалы, итальянские стилеты, алжирские туфли без задников, черкесские ермолки, истуканы с берегов Ганга, альпийский хрусталь. Смотрите: вам хватит этого на целый день.
У вас под ногами лежат тигровые, львиные и леопардовые шкуры, добытые в Азии и Африке; над головой — распростертые, будто наделенные жизнью крылья: морская чайка, застывшая в миг, когда волна изгибается и падает, а она пролетает под ее сводом, словно под аркой; баклан, что, завидев на поверхности воды рыбу, складывает крылья и камнем обрушивается на нее; кайра, ныряющая, когда охотник направляет на нее ружье, и вновь показывающаяся вне пределов досягаемости; наконец, зимородок, этот альцион древних, чье оперение сверкает самыми яркими оттенками аквамарина и ляпис-лазури.
Во время вечернего приема у художника особенного внимания любителя заслуживает коллекция разнородных трубок, уже набитых и ожидающих, словно Прометеев человек, что для них похитят небесный огонь. Знайте: не существует ничего более своенравного и прихотливого, чем характер курильщика. Один предпочитает простую глиняную трубку, которую наши старые ворчуны метко прозвали носогрейкой: ее скромно набивают ординарным табаком французской государственной монополии, так называемым капральским. Другой может поднести к своим изнеженным губам лишь янтарный мундштук арабской трубки с длинным чубуком, которую заполняет черный алжирский или зеленый тунисский табак. Этот, важный, будто куперовский вождь, размеренно попыхивает трубкой мира с мэрилендским табаком; руку другого, более чувственного, чем набоб, обвила, словно змея, гибкая трубка индийского кальяна, допускающая латакийский пар к его устам лишь охлажденным и благоухающим розами и росным ладаном. Есть и такие, что привычно предпочитают пенковую трубку немецкого студента и крепкую бельгийскую сигару из мелко нарубленных листьев воспетому Ламартином турецкому наргиле и табаку Синая (его репутация поднимается и падает в зависимости от того, где он собран — на горе или на равнине). Наконец, прочие — оригинальности ради или из прихоти — вывихивают себе шею, поддерживая гургури негров в вертикальном положении, пока услужливый друг, забравшись на стул, пытается посредством горящих углей и дыхания слабой груди сначала высушить, а потом зажечь глинистую траву Мадагаскара.
