о вседозволенности и следовании только своим интересам. Личные желания не должны наносить вред окружающим, – это закон. Но эти вопросы воспитывают самоконтроль и критичность мышления.
Ну и третье. Наверное, самое банальное: любить и поддерживать, что бы ни случилось. Некоторым кажется, что это просто, и мне так раньше казалось. Сейчас я понимаю, как непросто любить ребёнка безусловно, особенно в среднем школьном возрасте.
– Это с четвёртого по восьмой класс?
– Плюс-минус.
– Почему именно в это время?
– Может быть, так было только у нас, но мне кажется, что в этот период начали ломаться все механизмы взаимоотношений. Путём проб и ошибок я выяснила, как избежать катастрофы: нужно расслабиться и не вскрывать никому мозг. Всё налаживается чуть позже при условии, что авторитет не будет безвозвратно утерян бесконечным ором и запретами.
Боря помолчал. Затем поменял положение нижних конечностей так, что кроссовок одной ноги удобно разместился на колене второй и продолжил:
– Ты назвала точный день и время, когда решила, как будешь действовать. Почему ты их запомнила? Что тогда случилось?
– Ничего. Я ехала за рулём, сзади в автокреслах бесновалась малышня.
– Что-то должно было стать триггером.
Ева пожала плечами.
– У меня раньше такое часто бывало. Словно включается другой режим восприятия. Что угодно может спровоцировать подобные, назовём их «встряски»: музыка, услышанные или прочитанные слова, погодные условия, пожилая узбечка, проезжающая мимо на велосипеде. Ты вдруг видишь реальность без фильтров стереотипов. Не уродливой и отталкивающей, а непостижимой, завораживающей. В такие моменты я обожаю наблюдать за людьми. Мне кажется, будто на миг становлюсь ими, понимаю, каково это – быть замёрзшей студенткой на остановке с сигаретой в руках или распухшим от плохого кофе водителем грузовика. Чувство исключительного принятия такое зыбкое, хочется удержать его. Но оно быстро проходит, а после остаётся ощущение, будто летний ветерок облепил лицо, руки и остался на тебе, забыв, куда летел.
Когда была моложе, я думала, что за очередной встряской должны следовать перемены, но потом поняла, что так жизнь говорит со мной – и отвечать необязательно. Но в тот пасмурный ноябрьский день, когда небо, словно кольчуга викинга, тяжёлым пологом опустилось на грязные дороги, внезапный ослепительный свет распотрошил облака и упал на угрюмые лица людей, вызывая жгучее желание поблагодарить кого-то незримого.
Внутренний голос монотонно забубнил о том, что время, так или иначе, вынесет меня на тот берег, где я стремлюсь оказаться. По щелчку в голове исчезли страх и тревога.
Так что не было в моём поступке никакой жертвенности. Просто расчётливый договор с собой, позволивший не изводиться ожиданиями.
Парень встрепенулся, будто отгоняя назойливую мысль.
– Идея книги появилась уже тогда?
– Да.
– А написана она была примерно год назад?
– Примерно, да.
– Во время самоизоляции?
– И да, и нет.
– Это как?
– Я бы хотела рассказать эту историю целиком, не вырывая из контекста.
Ева закинула сцепленные пальцами руки за шею. Потом заговорила, отвечая, казалось, на собственный вопрос:
– Мой план касался не только отсрочки. Я поняла, что творческие люди делятся на две категории: те, кто делает вид, что не стремится к известности, и те, кто хочет славы так, что жопа горит.
При этом у вторых как будто два пути: пытаться сотворить нечто уникальное или подражать. Я поняла, что ни тот, ни другой вариант не приведёт меня к желаемому. Но вот их симбиоз! Я заставила себя захотеть именно той славы, о которой грезят одни, при этом пользоваться принципами других. Кажется просто, да?
– Вроде да, – неуверенно отозвался Боря.
– Между ними пропасть. Это всё равно, что быть Путиным и Навальным одновременно.
Собеседник прыснул, опустив взгляд в пол и качнув головой, словно болванчик под лобовым стеклом.
– О них мы поговорим чуть позже. И как ты преодолела эту пропасть?
– Распланировала всё до мелочей и начала осуществлять, когда настало время. Минимум эмоций, максимум готовности.
– То есть популярность, свалившаяся после выхода книги, не стала для тебя сюрпризом?
– Конечно. Кстати, в детстве я мечтала о признании. Рисовала себя в пышном платье на сцене под светом прожекторов. Тогда мне казалось, что это когда на тебя все смотрят. Но к двадцати жизнь меня так пожевала, что хотелось только одного – стать незаметной. Я никого не трогаю, и вы меня не задевайте. Ты хоть представляешь, как это страшно – хотеть признания?! Сознаться в этом себе и окружающим.
Помню, как часто в голове звучал голос воображаемого интервьюера. Он задавал вопросы, на которые я мечтала ответить: о детстве и юности, из какого дерьма я выбралась и чего мне это стоило. Я как будто всю жизнь готовилась к нашей встрече, но сейчас вдруг всё забыла и принялась отвечать не по сценарию. Забавно, не находишь?
Ева бросила короткий многозначительный взгляд на журналиста, и его чуть заметно передёрнуло. Боря натянуто улыбнулся.
– Ты часто вспоминаешь место, где выросла? Родителей?
– Да, но эти воспоминания словно тревожный сон. Удивительно, как далеко человек может уйти от того места, где всё началось. Я сейчас говорю, и у меня мурашки по коже. Я хорошо помню посёлок, улицу и коммунальную квартиру. Помню, как они менялись, взрослея со мной. Наверное, окажись сейчас там, меня парализовал бы ужас от нищеты и несоответствия моим воспоминаниям.
– Расскажи несколько самых ярких?
– Большая газовая печь, которая посеребрённым углом заваливалась в комнату. От неё был такой запах… – Ева потёрла подушечками указательного и большого пальцев, словно что-то крошит, – горячий запах пыли, но при этом такой свежий, возбуждающий. Сложно передать.
Парень повёл носом, будто пытался его уловить.
– Банные вечера… Ванна стояла прямо на кухне, задёрнутая целлофановой шторкой. Нас было четверо, купались по двое за раз, а мама расплывчатым силуэтом шуршала чем-то на плите, готовила. Запах мыла смешивался с запахом ужина.
– Ты часто бываешь в своём родном городе?
– Вообще не бываю, у меня там никого не осталось. Я человек без места, которое принято называть «отчим домом». Но я бы хотела оказаться там снова, прикоснуться к стенам, которые впитали мои детские страхи. Увидеть те улицы и дворы, поросшие мальвой. Не сейчас – спустя годы, а тогда – когда детство было жизнью, а не болючим комком в груди.
Ева начала с силой растирать ладони, а затем похлопывать ими друг о друга. Её взгляд блуждал по сознанию в поисках выхода, но вместо этого продолжали литься слова:
– Иногда мне кажется, что я ощущаю его физически. Детство будто шрам, оставленный временем, по которому я вновь и вновь провожу пальцами, чтобы убедиться, что я есть.
Интервьюер поёжился.
– Ты из
