class="p">Честно говоря, неожиданность была всё же ожидаема, но ожидаема там, где-то глубоко в мозговой подкорке, на уровне животного инстинкта.
Престарелый истеричный король всё равно должен был умереть. Это было неизбежно, ведь таков ход вещей.
Но на всякий случай всё ГПУ всполошилось.
В конце концов, в этом переполохе был и приятный момент, который заключался в поминках, где и нальют, и накормят бесплатно. А это уже в глазах современной провинциальной писательской общественности является конкретным и необратимым доводом явиться на похоронный банкет во что бы то ни стало.
***
Вялое существование продолжалось, пародируя собой настоящую жизнь. Кривцова, как ни крути, надо было одевать, укладывать и закапывать «как положено».
Обычно «как положено» означает в ГПУ «как придётся», но здесь был особый случай, и была очень высока вероятность того, что «как придётся» трансформируется в «как попало».
Причина, как ни странно, заключалась в важности предстоящего действа.
Нет, речь, конечно, не о процессе одевания, укладки и закапывания начальника ГПУ. В этом смысле писательское сообщество давно наловчилось и делало всё автоматически.
Периферийная литературная жизнь уже много лет пребывала в ностальгической имитации позднесоветского писательского высокомерия. Впрочем, и столичная верхушка ГПУ редко выходила из этого анабиоза.
В такой остановившейся эпохе застоя работали одни инстинкты.
Когда очередной провинциальный мэтр уходил в мир иной, это никого особо не будоражило. А провинциальные мэтры в последнее время умирали с завидной регулярностью, подобно Генсекам Советского Союза в восьмидесятых годах двадцатого века, но без генсековского размаха.
Только на периферии ностальгическое чувство величия в головах инженеров человеческих душ ничем нельзя было поколебить. Дело здесь не в присущем писателям самомнении, а в действительно единственной возможности «сохранять лицо».
Волна успеха либеральных и прочих постмодернистских авторов очень пугала, жгла и корёжила души патриархов. Но смерть никого не корёжила и не жгла, ведь она являлась чем-то таким, о чём творцам бессмертных шедевров думать не пристало. И плох, как говорится, тот провинциальный мэтр, который не мнит себя творцом бессмертных шедевров.
***
Единственное, что оживляло дряблые писательские сердца, это старые добрые банкеты, где можно и поговорить о жизни, и поругать проклятых либерастических постмодернистов, и выпить по принятой «в народе» традиции.
Банкет – дело святое, а на поминках писательского начальника банкет приобретает такую степень святости, что грех даже думать о каких-то преходящих подготовительных процедурах.
В самом деле, одевание, укладывание и закапывание покойника здесь выступает пускай неприятной, но необходимой подготовкой банкета. Значительность банкета может быть разной, а подготовка – это дело техники, которая всегда одна и та же.
В головах писательских чиновников существует простая практичная философия быта, и заключена она в стойкой уверенности, что покойнику любые процедуры, что мёртвому припарки. Вот потому и была высокой вероятность провести подготовку не «как положено» и даже не «как придётся», а совершенно как попало.
Как попало, потому что важнее сосредоточить внимание на более судьбоносном, чем подготовка покойника, действе. Такова суровая иерархия значительности.
Значительность живёт в головах бедных литераторов в виде масштабного банкета и всё тут. Существование продолжается, а значит практичнее думать о живых, чем о мёртвых.
Значительность банкета всегда является настолько законной и очевидной, что, в предвкушении, не грех и принять загодя для настроения и аппетита пару успокоительных капель винца, а то и водочки.
***
В автобус садились медленно.
В силу возраста многие влезали в автобус по-старушечьи, враскорячку и, покряхтывая, вскарабкивались по узким ступенькам потёртого «Икаруса».
Гробовой ящик с покойником закрыли крышкой, и два поддатых прозаика начали вталкивать его в отдельный микроавтобус. От непривычного груза жёлтый корпус «Газели» покачивался на своих маленьких колёсиках, будто противился вталкиваемому в него трупному содержимому.
– Во как надо, даже мёртвый на отдельном едет, – мрачно заметил один из погрузчиков.
– Дак ему сейчас до метафизического фонаря ведь. Это ж Берёзкин оплатил отдельно, друг ведь как бы, – зло скривился в подобие ухмылки второй погрузчик.
Так, сурово шутя, гроб втолкнули в импровизированный микроавтобусный катафалк.
Первым шутником был прозаик Потников, вторым – прозопублицист Громов.
Оба смотрели злобно и туманно, находясь в начальной стадии алкогольного опьянения, когда радость и злость ходят в русском человеке рука об руку, а в провинциальном писателе сливаются в одно искорёженное тело внутреннего двуликого мутанта.
Для простого русского человека, пребывающего в такой полупьяной мутноватости, поножовщина становится чем-то диким, но, в принципе, уже не таким неприемлемым средством отстаивания своей точки зрения. Русский бунт, бессмысленный и беспощадный уже начинает тлеть в потёмках русской души. Если пить дальше, то удар оппонента ножом в грудь сливается в сознании с высказыванием крайнего несогласия. То есть, сказать и сделать уравниваются в правах.
Но такая крайность характерна для простого русского обывателя из глубинки, которому до писательства нет никакого дела, разве что рыбу можно завернуть в вырванную страницу или гвозди.
Масса же бесчисленных писателей либо слишком труслива, либо слишком глупа, чтобы ударить ножом по пьянке. Потому им приходится только злобно собачиться друг с другом и то, как правило, вполголоса, и на своей безопасной территории.
***
Этот извечный разрез между «писателями» и «простым народом» остаётся неизменен и, пожалуй, на его преодолении можно будет создать ещё множество производственных романов и патриотических речей.
Интересно то, что русский «простой народ» продолжает бесконечно верить вначале своим властям, которые всё равно его продают. Потом бросается искать справедливости у писателей. Но и те, в конце концов, разочаровывают своей «народностью», которая также бесконечно далека от народа, как олигарх от понимания проблем полунищей библиотекарши или обманутого пенсионера.
В момент народного прозрения, когда вдруг становится очевидной нелепость попыток искать правды в писателях, в этот момент приходит к власти новый политический герой, и народ опять ему верит.
Всё идёт по кругу, из раза в раз.
Если кто хочет понять значение словосочетания «порочный круг», то пускай изучает историю России. Там, конечно, тоже наврут, предадут и обманут, но хоть немного будет понятна эта круговая порочность – хождение по мукам русской истории.
Печальная реальность существования писателя, а может даже и шире – человека искусства, состоит в том, что он всегда пребывает в неопределённом состоянии.
Не имея государственной власти, писатель одновременно с этим не является народом, потому что, обычно, претендует на роль поучающего народ.
Такое состояние неопределённости приводит большинство к состоянию полного ничто, пустого места. Потому что из порочного круга просто нет иного выхода, кроме как вырваться, а это не каждой душе под силу. Вот и крутится писательская биомасса в этом круге до умопомрачения, твёрдо веря, что она и есть
