мамы и других близких. И тогда, — потому что эта молитва была на самом деле мыслью о смерти, — я начинал дрожать от страха и усилий не думать об этом, потому что усталость меня потихоньку одолевала, и чтобы предотвратить быстрое падение занавеса из черного шелка, принимался считать, только чтобы не думать, только чтобы не позволить своей мысли развиться до конца. Но однажды ночью, когда меня уже сморили усталость и сон, мелькнула страшная мысль. Я дошел в счете до шестидесяти (а умел я считать до двухсот), когда это число возникло в моем сознании не как простое число, не имеющее никакого смысла, кроме как перебирания детских чёток, служащих только для того, чтобы заснуть, как слово, которое мы произносим бессчетное количество раз, снова и снова, прилагая усилия к тому, чтобы сквозь имя разглядеть его смысл, предмет, которое оно называет, и вдруг именно смысл этого слова теряется в звуке, смысл проливается, как жидкость, и остается только пустая, хрустальная емкость из-под слова, — и вот, в результате обратного процесса одно из чисел стало чашей, на дне которой взбалтывается темный осадок смысла, одно из чисел вдруг стало числом лет, а тем самым и все остальные числа получили то же самое значение: число лет, которые проживет мама. Ведь что это за век, двести лет, для матери мальчика, который решил ускользнуть от смерти, не как ящерица, но как человек, у которого есть, у которого будет надежный план (здесь нет места случайности и импровизации): этот план будет составлен и продуман в течение всей человеческой жизни. Так я считал до двухсот, и опять до двухсот. Осознание того, что можно считать всю жизнь и не дойти до последнего числа, как сказала Анна, потому что и за последним всегда появляется следующее, — только еще больше приблизило меня к пониманию неизбежности и предопределенности маминой смерти, потому числа — это были годы, а я знал, исходя из сурового результата одной математической операции, которую я проделал той ночью, что моя мама не могла бы прожить больше семидесяти или восьмидесяти лет, потому что ей было больше тридцати пяти, но и старые-престарые старики, где-то там в России (как сказал господин Гаванский), едва ли доживают до ста двадцати лет. Измученный подсчетами и мыслями, я вдруг терялся в бездне вечности, а последним утешением было то, что я не разобьюсь о какие-нибудь подводные скалы, и мамина рука, присутствие которой я проверял последним атомом своего измученного сознания…
Однажды вечером, поцеловав меня и включив свет на ночном столике, чтобы я не боялся, мама сказала, что через несколько дней мы поедем на поезде. Произнесла, сознавая эффект, который на меня окажут эти слова, и зная, что мысли о путешествии потрясут меня до основания, утомят, как игра, а потом я засну, убаюканный, уже сейчас, перестуком вагонных колес и свистком локомотива. Потом я слышал, в полусне, как мама входит, потихоньку, и, увидев, что я еще не сплю, шепчет мне: «Думай о том, что ты уже едешь». Но потом вдруг, из-за того, что присутствие мамы отгоняет от меня любую другую мысль и даже страх смерти, моя кровать, моя мама и я, и ваза с цветами, и ночной столик с мраморной столешницей и стаканом воды на ней, отцовские сигареты, ангел, что бдит над детьми, мамина швейная машинка «Зингер», ночник, шкафы и шторы, — вся наша комната — отправляются в путешествие сквозь ночь, как вагон первого класса, я вскоре засыпал, убаюканный этой обольстительной иллюзией, а во сне мимо меня проскакивали станции и города, названия которых отец произносил в лихорадке, бредя. (Потому что в то время он работал над третьим или четвертым изданием одной из своих самых, без сомнения, поэтичных книг, над своими путевыми заметками, в то время очень известном Кондукторе автобусного, судоходного, железнодорожного и авиа сообщения. Окутанный синим дымом сигареты «Симфония», с покрасневшими глазами, нервный и нетрезвый, гений путешествия, Агасфер, он был похож на поэта, сгорающего в творческом порыве.)
Утром понемногу прихожу в себя, еще не зная, где я, кто я и как меня зовут; просыпаюсь, как просыпаются птицы, как ящерицы. Но внезапно, по какому-то наитию, по отзвукам какой-то дурашливой музыки, проникающей в мое сознание и парящей в комнате, припоминаю мамины слова, сказанные накануне вечером, и не пытаюсь открыть глаза, отдаюсь этому воодушевлению. Потом слышу, как Анна причмокивает, доедая последние влажные куски хлеба-сна, и с полузакрытыми глазами говорю ей: «Завтра мы уезжаем», потому что хочу, чтобы она подтвердила мои слова, хочу убедиться, что это мне не приснилось. Но еще до того, как Анна мне скажет, что она об этом узнала раньше меня, что мама ей сказала уже давно, только мне раньше времени не хотели говорить, чтобы я слишком не разволновался и не надоедал своими вопросами, слышу, как мама крутит мельничку для мака и чувствую его запах, а еще запах ванили, доносящиеся из кухни, и больше не сомневаюсь в том, что мы едем. Потому что — маковый рулет, а это значит, что мы едем. Тогда я быстро встаю и иду на кухню, помочь маме и собрать ложечкой слой начинки со дна кастрюли. День проходит в торжественном возбуждении. Анна заворачивает вареные яйца в бумажные салфетки, наш желтый чемодан из свиной кожи лежит на столе. Пахнет дубленой кожей и столярным клеем, а на внутренней стороне крышки блестит и переливается светлыми тонами темно-желтый шелк подкладки; запахи мяты, нафталина и одеколона.
Упакованные вещи готовы. Чемодан перевязан ремнями. Рядом с ним дорожная сумка и термос. Маковый рулет наполняет комнату своими ароматами: высвобождается их душа, состоящая из пыльцы экзотических растений, ванили, корицы и мака, и эти пряности, происхождение которых мне совершенно неизвестно, своим роскошным умиранием, подобным бальзамированию, свидетельствуют о торжественной возвышенности путешествия, которому они принесены в жертву.
Вечером, когда мы ложимся спать, отец курит в темноте, и я вижу, как вокруг его головы летает раскаленный светлячок, сверкающий каприз его гения. И я уже уверен, что этой ночью мне не заснуть, и кажется, что уже должно бы рассвести, ведь я очень долго лежу без сна; приподнимаю голову, прислушиваясь, спят ли уже остальные или только притворяются, и в этот момент чувствую, как моя голова склоняется от усталости, и что все-таки мне не встретить зарю, бодрствуя. Но никак не могу понять, как это происходит, что сон приходит так внезапно, без моей воли и тайком от меня, как это так, что я каждую ночь
