руки, она как будто собиралась вырвать её из моей. Видимо, девочки не могут кричать просто так – им непременно надо прижать ладони к лицу или сжать кулаки. И еще ее голос изменился: теперь вместо визга я услышал булькающие звуки – она посмотрела ему в рот и столб пыли поднялся от её ног вверх, к её голове. Дело было совсем плохо – надо было её бросать – он не отпустит её теперь, пока не переломает ей скелет и не высосет её внутренности. Я видел такое однажды: мёртвый схватил свою жертву и того стало сминать, как надувную куклу. Только куклы сохраняют равнодушное тупое выражение своего нарисованного лица, а тому человеку было очень больно: он не мог кричать, но я видел его крик. Именно видел. Это страшно, когда изогнутый, сломанный рот беззвучно кричит. Боль и страх. Обычно человек испытывает либо то, либо другое, но иногда он чувствует боль и ужасается тому, как безгранична она может быть.
Девчонка не только прекратила бежать, но ещё и сопротивлялась, когда я пытался тянуть её за собой.
– На меня смотри, а не на него! – заорал я. – Хочешь, чтобы я оставил тебя ему?
В её глазах появился ужас – видимо, она вспомнила его черный беззубый рот. Тогда я размахнулся и влепил ей по тому месту, где у неё, по моим расчётам, должна была быть задница. Звук превзошел мои ожидания и хлопок, несвойственный для этих мест, оглушил меня своей чистой и высокой нотой.
– Ай! – взвизгнула она и топнула ногой.
Барышня – есть барышня.
Я рванул её за руку, и мы снова побежали.
– Не смотри на него, – бормотал я. – Не смотри в его глаза или на его рот. Не смотри в его сторону, не смотри туда, где он может появиться. Вообще не смотри в какую-то конкретную точку – здесь не на что смотреть: только беглым взглядом, не всматриваясь, краем глаза и тут же отводи глаза в другую сторону.
"А там, всё наоборот." – хотел добавить я, но не стал.
Кто его знает будет ли ещё – это "там". Мы бежали с горки и пока нам это помогало, но через некоторое время она закончится – это я знал точно и нам придется подниматься. Пыль заполнила только те места, которые недавно изменились: сломанные дома, застроенные пустыри, снесённые гаражи и прочее, а вот то, чему еще предстояло умереть, она огибала, как вода, петляющая между холмами и возвышенностями. Видимо поэтому я так люблю старые дома, замки и средневековые крепости – пережив своё время их стены по-прежнему сдерживают смерть.
Девочка быстро уставала, я это чувствовал по её тяжелому дыханию, и если мы не сможем, как можно быстрее уйти наверх, то она остановится, а это значит, что не переживет ночи. От мертвых нет спасения: они не знают усталости, не меняют цели, не забывают и единственный наш шанс – это вынырнуть наверх, но сами мы не можем это сделать, надо чтобы материя стала подвижной, а пыль была спокойна и равнодушна.
Спуск закончился, бежать стало сложнее и девочка стала совсем спотыкаться, у нее заплетались ноги и было понятно, что она вот-вот упадет. Я завертел головой, ища укрытие, где можно было бы забаррикадироваться или спрятаться. А сверху по пустой дороге, прямо по её середине, в нашу сторону шёл мертвый. Он выглядел очень высоким, и даже с того места где мы находились, а это было не менее пятидесяти метров, я отчетливо видел его лохмотья, его длинные седые космы и три черных провала на его стального цвета лице: беззубый приоткрытый рот и два черных круга за которыми не было глазных яблок. Как же мне хотелось, чтобы это был сон. Я задыхался от усталости и страх приближающейся смерти заставлял моё сердце колотиться так, что оно то поднималось к самому горлу, то с размаху било меня по яйцам и меня так и подмывало лечь на асфальт и скуля валяться в ногах у моего мучителя. Но только одна мысль на самом краю моего почти померкнувшего сознания, удерживала меня на ногах: “ Он не услышит твоей мольбы – он глух”. Как только я только понял куда именно меня забросило, я предполагал бежать вниз по дороге, бежать достаточно быстро чтобы на уходящей волне выскочить наверх в свой мир, а если не получится, то спрятаться в одной из пятиэтажек – раньше я так и делал, но то ли я слишком долго был в колодце и упустил движение материи, то ли сама материя сегодня ведёт себя по-другому, но уйти не получалось. Теперь же передо мной было два пути: наверх к пятиэтажкам или направо, туда, где когда-то был учебный завод. Правда оба варианта были довольно паршивые, потому что территория завода мне практически незнакома, а до пятиэтажек не добежать. "Вот, собственно, и ответ" – подумал я и повернул направо. Повернуть-то я повернул и даже девчонка двигалась за мной довольно споро, но сразу же уткнулся в невидимый барьер. Нет, я точно знал, что пройти было можно, но где именно находился пролом в бетонной стене не помнил. Было темно. В пыли ведь не бывает настоящего дня, но когда солнце заходит наверху, то и здесь становится темнее, а единственным источником света остается сама пыль, которая словно бы обладает свойством фосфора: она не светит, а лишь очерчивает грани и в этой и в без того небогатой палитре остаётся только два цвета: серый и зелёный. Всё-таки я не выдержал и ещё раз посмотрел назад, девчонка повернула голову в том же направлении.
– Ой, мамочки! – завыла она жалобно и протяжно.
А я был с ней абсолютно согласен: высокая черная фигура, состояла из той же пыли, что и всё вокруг и теперь мёртвый весь светился этим серо-зелёным цветом. На ходу он широко размахивал руками и шаги его казались невероятно широкими. И только провалы рта и глаз оставались черными, но с бледно зелёными краями. Он был уже метрах в двадцати от нас и надо было торопиться. Надо было очень торопиться и мы побежали. Побежали оба, не сговариваясь и не понукая друг друга. Она даже направлении сама угадала: в самом углу забора за пыльными кустами виднелся черный край пролома. Мы нырнули в этот пролом.
Как всегда, в таких местах все было усыпано битым кирпичом, а также сломанными электрическими моторчиками – то ли их делали тогда на этом заводе, то ли как-то использовали, но еще в
