«Где у них чёрная лестница?..» – соображалпёс. Он размахнулся и комком ударил наобум в стекло, в надежде, что это втораядверь. Туча осколков вылетела с громом и звоном, выпрыгнула пузатая банка срыжей гадостью, которая мгновенно залила весь пол и завоняла. Настоящая дверьраспахнулась.
– Стой, с-скотина, – кричал господин, прыгая вхалате, надетом на один рукав, и хватая пса за ноги, – Зина, держи его зашиворот, мерзавца.
– Ба… батюшки, вот так пёс!
Ещё шире распахнулась дверь и ворвалась ещёодна личность мужского пола в халате. Давя битые стёкла, она кинулась не копсу, а к шкафу, раскрыла его и всю комнату наполнила сладким и тошным запахом.Затем личность навалилась на пса сверху животом, причём пёс с увлечением тяпнулеё повыше шнурков на ботинке. Личность охнула, но не потерялась.
Тошнотворная жидкость перехватила дыхание псаи в голове у него завертелось, потом ноги отвалились и он поехал куда-то кривовбок.
«Спасибо, кончено», – мечтательно подумал он,валясь прямо на острые стёкла:
– «Прощай, Москва! Не видать мне большеЧичкина и пролетариев и краковской колбасы. Иду в рай за собачье долготерпение.Братцы, живодёры, за что же вы меня?
И тут он окончательно завалился на бок ииздох.
* * *
Когда он воскрес, у него легонько кружиласьголова и чуть-чуть тошнило в животе, бока же как будто не было, бок сладостномолчал. Пёс приоткрыл правый томный глаз и краем его увидел, что он тугозабинтован поперёк боков и живота. «Всё-таки отделали, сукины дети, подумал онсмутно, – но ловко, надо отдать им справедливость».
– «От Севильи до Гренады… В тихом сумракеночей», – запел над ним рассеянный и фальшивый голос.
Пёс удивился, совсем открыл оба глаза и в двухшагах увидел мужскую ногу на белом табурете. Штанина и кальсоны на ней былиподдёрнуты, и голая жёлтая голень вымазана засохшей кровью и иодом.
«Угодники!» – подумал пёс, – «Это стало быть яего кусанул. Моя работа. Ну, будут драть!»
– «Р-раздаются серенады, раздаётся стукмечей!». Ты зачем, бродяга, доктора укусил? А? Зачем стекло разбил? А?
«У-у-у» – жалобно заскулил пёс.
– Ну, ладно, опомнился и лежи, болван.
– Как это вам удалось, Филипп Филиппович,подманить такого нервного пса? – спросил приятный мужской голос и триковаякальсона откатилась книзу. Запахло табаком и в шкафу зазвенели склянки.
– Лаской-с. Единственным способом, которыйвозможен в обращении с живым существом. Террором ничего поделать нельзя сживотным, на какой бы ступени развития оно ни стояло. Это я утверждал,утверждаю и буду утверждать. Они напрасно думают, что террор им поможет. Нет-с,нет-с, не поможет, какой бы он ни был: белый, красный и даже коричневый! Террорсовершенно парализует нервную систему. Зина! Я купил этому прохвосту краковскойколбасы на один рубль сорок копеек. Потрудитесь накормить его, когда егоперестанет тошнить.
Захрустели выметаемые стёкла и женский голоскокетливо заметил:
– Краковской! Господи, да ему обрезков нужнобыло купить на двугривенный в мясной. Краковскую колбасу я сама лучше съем.
– Только попробуй. Я тебе съем! Это отрава длячеловеческого желудка.
Взрослая девушка, а как ребёнок тащишь в ротвсякую гадость. Не сметь!
Предупреждаю: ни я, ни доктор Борменталь небудем с тобой возиться, когда у тебя живот схватит… «Всех, кто скажет, чтодругая здесь сравняется с тобой…».
Мягкие дробные звоночки сыпались в это времяпо всей квартире, а в отдалении из передней то и дело слышались голоса. Звенелтелефон. Зина исчезла.
Филипп Филиппович бросил окурок папиросы введро, застегнул халат, перед зеркальцем на стене расправил пушистые усы иокликнул пса:
– Фить, фить. Ну, ничего, ничего. Идёмпринимать.
Пёс поднялся на нетвёрдые ноги, покачался изадрожал, но быстро оправился и пошёл следом за развевающейся полой ФилиппаФилипповича. Опять пёс пересёк узкий коридор, но теперь увидел, что он яркоосвещён сверху розеткой. Когда же открылась лакированная дверь, он вошёл с ФилиппомФилипповичем в кабинет, и тот ослепил пса своим убранством. Прежде всего, онвесь полыхал светом: горело под лепным потолком, горело на столе, горело настене, в стёклах шкафов. Свет заливал целую бездну предметов, из которых самымзанятным оказалась громадная сова, сидящая на стене на суку.
– Ложись, – приказал Филипп Филиппович.
Противоположная резная дверь открылась, вошёлтот, тяпнутый, оказавшийся теперь в ярком свете очень красивым, молодым сострой бородкой, подал лист и молвил:
– Прежний…
Тотчас бесшумно исчез, а Филипп Филиппович,распростерши полы халата, сел за громадный письменный стол и сразу сделалсянеобыкновенно важным и представительным.
«Нет, это не лечебница, куда-то в другое местоя попал», – в смятении подумал пёс и привалился на ковровый узор у тяжёлогокожаного дивана, – «а сову эту мы разъясним…»
Дверь мягко открылась и вошёл некто, настолькопоразивший пса, что он тявкнул, но очень робко…
– Молчать! Ба-ба, да вас узнать нельзя,голубчик.
Вошедший очень почтительно и смущённопоклонился Филипп Филипповичу.
– Хи-хи! Вы маг и чародей, профессор, –сконфуженно вымолвил он.
– Снимайте штаны, голубчик, – скомандовалФилипп Филиппович и поднялся.
«Господи Исусе», – подумал пёс, – «вот такфрукт!»
На голове у фрукта росли совершенно зелёныеволосы, а на затылке они отливали в ржавый табачный цвет, морщины расползалисьна лице у фрукта, но цвет лица был розовый, как у младенца. Левая нога несгибалась, её приходилось волочить по ковру, зато правая прыгала, как у детскогощелкуна. На борту великолепнейшего пиджака, как глаз, торчал драгоценныйкамень.
От интереса у пса даже прошла тошнота.
Тяу, тяу!.. – он легонько потявкал.
– Молчать! Как сон, голубчик?
– Хе-хе. Мы одни, профессор? Это неописуемо, –конфузливо заговорил посетитель. – Пароль Дьоннер – 25 лет ничего подобного, –субъект взялся за пуговицу брюк, – верите ли, профессор, каждую ночь обнажённыедевушки стаями. Я положительно очарован. Вы – кудесник.
– Хм, – озабоченно хмыкнул Филипп Филиппович,всматриваясь в зрачки гостя.
