Наверное, если бы он взял с собою хотя бы Мари, у которой, по мнению её госпожи, был прямо-таки собачий нюх на подозрительные обстоятельства, никаких неприятностей с ними впоследствии не случилось бы.
Но на переговоры с капитаном граф взял своего немногословного камердинера Люсьена, не слишком умного и опытного. К тому же слуга был хорошо приучен держать чувства при себе. Если ему и показалось что-то подозрительным, графу он о том не сказал, считая, что господа сами всё знают и не простолюдину их учить.
Вот так и получилось, что Соня со своей служанкой и граф со своим камердинером очутились в качестве пассажиров на судне, экипаж которого не только не испытывал к ним никакой почтительности, но и рассматривал их лишь как товар или жертву для своих грубых утех.
Пока судно стояло у причала, матросы были тише воды, ниже травы, но стоило бригантине выйти в море, как всё изменилось, отчего первым пострадал несчастный Люсьен. Его даже не похоронили по-человечески, никто не прочёл над ним молитвы, а просто, удостоверившись в том, что слуга умер, схватили его за руки, за ноги и выбросили за борт.
Старший помощник капитана Юбер состроил унылую физиономию:
– Доктор, мы лишили вас слуги? Я прикажу, вы можете выбрать любого из моей команды, кто станет вам прислуживать с той же преданностью…
Его шутка зашла так далеко, что он даже выстроил на палубе весь экипаж и заставил Жана под ручку с ним прохаживаться вдоль строя, в котором не было ни одного мало‑мальски приятного лица. Такого, которое хоть у кого-то бы вызвало доверие.
Во время той самой безобразной сцены, в результате которой Мари оказалась со сломанной рукой, а её госпожа, княжна Софья, с разбитой головой, Жан старался не смотреть женщинам в глаза, осознавая свою вину. Ну почему он так не приспособлен к жизни? А ещё собирался стать помощником и защитником бедной княжны… Он всех подвёл. Не говоря уже о несчастном Люсьене, которого поглотила морская пучина…
Деньги, которые путешественники взяли с собой в плавание, у них, конечно же, сразу отобрали, так что доктор Жан Шастейль опять пришёл к тому же, с чего начал: к пустому кошельку и необходимости самому ухаживать за собой.
Кроме того, он метался между обеими ранеными женщинами, стараясь не показывать паники, которая всё больше им овладевала.
У Сони ещё кружилась голова, когда она осторожно стала подниматься, цепляясь ногтями за обшивку борта. Не лежать же всё время на палубе под насмешливыми и похотливыми взглядами трех с лишним десятков матросов, каждый из которых норовил будто невзначай пройти мимо, а самые наглые, не обнаружив поблизости старшего помощника, чьей пленницей и собственностью она считалась, пытались еще и схватить её то за ногу, то за грудь, при этом мерзко хихикая.
Поднялась. И её тут же стошнило. К счастью, она успела свесить голову за борт.
Проходящий мимо старший помощник покровительственно похлопал её пониже спины:
– Встала? Молодец. Жить будешь. Сейчас к тебе придёт твоя служанка. Доктор перевязал ей сломанную руку. Я разрешил ему взять у боцмана пару дощечек. Будете друг друга поддерживать. Две калеки. Мои ребята уже интересуются, когда твоя служанка сможет выполнять свои обязанности.
– Какие обязанности? – прошептала Соня.
– А ты не догадываешься? Те же самые, какие ты будешь выполнять для меня.
– Дайте нам хоть пару дней, чтобы прийти в себя, – взмолилась она.
Моряк улыбнулся:
– Вот это деловой разговор. Я не зверь какой-нибудь, и если женщина покорная, умею это ценить. Но запомни: два дня, и ни секундой больше!
Он отправился прочь, широко расставляя ноги на покачивающейся палубе. А ещё через несколько мгновений Соню обняла за талию знакомая рука.
– Госпожа, – прошептала ей в самое ухо Мари, – я не смогла уберечь вас, госпожа! Простите меня, ради всех святых! Ох, напрасно мы доверили выбор судна доктору Жану. Наверное, он ещё слишком неопытен в жизненных вопросах…
– Теперь поздно об этом сожалеть.
Соня повернулась и едва не вскрикнула от ужаса. Лицо ее служанки представляло собой сплошной синяк, а левая рука покоилась в лубке на перевязи. Поистине, титанические усилия хирурга Жана пошли прахом. Напрасно терпела муки и сама Мари: её недавно симпатичное лицо превратилось в ужасную маску, и Соня боялась даже думать о том, что Мари больше не сможет с удовольствием смотреть на себя в зеркало.
– Тебе больно? – со слезами спросила она.
– У меня болит душа, – вздохнула девушка.
– У меня она тоже болит, – криво усмехнулся подошедший к ним Жан Шастейль. – Не думай, Мари, что я не кляну себя за излишнюю доверчивость… Но если бы вы знали, как больно мне видеть, насколько мою работу по превращению… гм… лица в личико испортили грубые кулаки этих зверей! Кто ещё мог бы похвастаться таким успехом! Согласись, Мари, ты была почти хорошенькой!.. Может, я молод для твоего отца, но твоим крестным могу себя считать… Ничего, дитя моё, ты не переживай, Бог даст, мы окажемся на берегу, и у меня опять будет сумка с инструментами…
– И вы опять заставите меня пить тот крепкий напиток, от которого у меня, казалось, напрочь сгорит желудок…
– Но который всё-таки смягчил боль, поневоле мной причиняемую.
Соне тоже было жалко, что труды доктора пропали… Впрочем, кто знает, может, сойдут синяки и станет Мари, как прежде, радовать её счастливой улыбкой.
А всего несколько месяцев назад её улыбка могла бы разве что испугать человека, которому она предназначалась. Боковые резцы девушки были больше остальных зубов и выдавались вперед, точно клыки хищного зверя. Губы не закрывали их, и оттого лицо Мари напоминало оскал волка, а не улыбку девушки. По-мужски густые брови нависали над глазами, и сильно вырезанные ноздри делали её лицо похожим на обезьянье… Да что о том говорить!..
День для Сони прошёл в напряжении. К вечеру она уже почти не чувствовала тошноты, а Жану удалось сделать лекарственную настойку с ромом и какой‑то травой, которая нашлась у боцмана. Он был на судне кем-то вроде лекаря. Большую часть пришлось боцману и отдать.
– Пригодится, – сказал тот.
Своей настойкой Жан протирал Сонину рану, так что она быстро заживала. Княжна могла бы сказать «на глазах», если бы её видела. А остаток использовал на то, чтобы сделать примочки для Мари.
В другое время Соня бы обиделась, что врач уделяет больше внимания служанке, чем её госпоже. Но нынче она как-то обостренно воспринимала окружающее и могла понять Шастейля: едва не погиб его труд, которым любой хирург мог бы гордиться.
Весь день Соня провела, и так и этак прикидывая выход из положения, в котором она очутилась. То есть очутились-то они все, но Жан мог и здесь выполнять обязанности врача, пока его не продадут в рабство.
Мари… Ей, наверное, придется несколько хуже, но Соня и для неё находила выход. Девушка привыкла терпеть невзгоды. Вряд ли моряки доведут её до такого состояния, что потом только за борт и всё, её тоже постараются продать. А там кто знает, она может попасть к хорошему хозяину.
