Бублик, самое нелепое создание в мире, семенил по лужам короткими лапками и увлеченно крутил головой, ловя запахи. Ему-то в отличие от меня было интересно сразу все. Честно, я ему завидовал. Где, блин, мои 18–20, когда казалось, что море по колено? А сейчас вон только одно колено и есть. Раненое.
— Светка приезжает, — сказал вдруг Сергей, отбрасывая докуренную сигарету.
— Какая? — искренне удивился я. Правда, искренне.
— Ну ты даёшь, — прищурил глаза Серёга. — Сестренка твоя.
Я вспомнил девочку. Мышку. Белесую, глазастую, ненавистную. И странно, что-то гладкое, давно позабытое мной, зашевелилось, напоминая о себе. Это было даже приятно — не все мои чувства атрофировались.
— С мужем? — я помнил, что пару лет назад нам с мамой пришло приглашение на свадьбу. А девочка созрела, подумал я тогда, и все. А мама вроде даже ходила на свадьбу.
— Ну ты даёшь. Все уже знают. У них такой скандальный развод был. Говорят, просто мексиканские страсти кипели, а эта истеричка бросала с шестого этажа его шмотки, вещи, даже комп, когда его с любовницей застала. Честно, даже видео на ютубе есть, хочешь покажу? Куча просмотров. Чокнутая на всю голову девица, а казалась такой тихоней.
— Ты-то откуда знаешь? — от просмотра ролика я отказался, жалко было тратить своё время.
— Маринка, — поморщился тот. Я усмехнулся.
Сергей ушёл в свою жизнь, казавшуюся мне такой благополучной со стороны, я остался. Нет, о мышке я не думал. Слишком много гадости сразу со дна поднималось, откуда только берётся. Не думать ни о чем было и приятнее, и легче. Колено чуть заныло, хотелось наклониться и растереть его. Но ловить чужие жалостливые взгляды? Увольте.
Подбежал Бублик, уселся прямо в грязь у моих ног, посмотрел на меня снизу вверх.
— Домой? — спросил я. Бублик тявкнул.
Дома на столе бумаги. Я честно пытался получать удовольствие от своей новой работы, которая, как ни удивительно, приносила хорошие деньги. Хотел, но не выходило. Скука смертная. Вся жизнь скука. Завибрировал требовательно телефон. Я посмотрел и поморщился. Аня. Только её не хватало сегодня, вот только и её, но она видимо это поняла и решила исправить.
— Привет, — бросила она в трубку. Голос, немного заискивающий, вызывал у меня раздражение. Ненависти к Аньке не было никогда. Только глухое раздражение. — Как дела?
— Пока не позвонила ты, были хорошо.
Она засмеялась, рассыпалась звонким колокольчиком, словно я сделал ей комплимент. У Ани был талант — она в упор не видела того, чего ей видеть не хотелось. Я слушал и слушал её щебет, гадая, когда ей надоест и что ей надо. А что-то нужно было ей всегда.
— Я соскучилась по Бублику. Подумала, если я в городе, я здесь ещё три дня буду, я заеду к тебе? Погуляли бы с животинкой, выпили вина. Мы же не чужие друг другу люди.
Я представил себе Аньку. Голую, подо мной, такую испорченную, но такую послушную, податливую. И понял — хочу. И от этого стало обидно, ничему меня не учит жизнь.
— Так я приеду?
— Нет, Аня, я занят.
Она фыркнула в трубку. Так она выражала своё сомнение к тому, что я, находящийся на обочине жизни, могу быть чем-то занят. Я напрягся. Если Анька вбивала что-то в свою пустую обычно голову, выбить это обратно не было никакой возможности. Попытался вспомнить, есть ли у неё ключи от моей квартиры, или я их забрал? Представил, как Анька, ведомая ей одной понятными интересами, преследует меня и Бублика следующие три дня. И откровенно испугался.
Сбросил звонок, посмотрел на собаку.
— Хочешь встречаться с Анной?
Бублик гавкнул. Мне показалось, что сердито. Разъяренно даже. Это памятливое создание наверняка думает сейчас о том дне, когда Анька носилась за ним по квартире и пыталась прибить погрызенными ботфортами. К слову сказать, убить ими было легче лёгкого, каблуки сантиметров пятнадцать, не меньше.
— Ну значит, уходим на дно.
После недолгих раздумий я накидал вещей в небольшую дорожную сумку. По дороге позвоню Сергею, скажу, чтобы не терял. Посмотрел на ждущие меня на столе бумаги. И повинуясь импульсу, смял их, сбросил на пол. Глупо, но стало легче. Недаром мама говорила, что я отказываюсь взрослеть.
— Поедем в деревню?
Бублик оторвал от пола толстую задницу и вприпрыжку побежал к дверям. Вскоре город остался позади. Я ехал в дом, который оставил мне отец. Дом, который переходил в нашей семье из поколения в поколение вот уже двести лет, доставшись от не в меру разбогатевшего и умершего, не успевшего спустить нажитое, предка. Во времена Советов дом из наших цепких рук уплыл, но в начале девяностых вернулся. Я был совсем ребёнком, но помню, как радовался отец, тогда ещё безоговорочно мой, как гордился им дед. По сучьей случайности, по недоброй воле умершего отца от дома мне досталась только половина. А половина дома моих предков уплыла в цепкие ручки белесой мышки. Я пытался выкупить у неё эту долю, даже выпросил у матери её номер телефона, но она просто меня игнорировала. Я смирился, благо, что в наш город она носу не казала, и в минуты, когда я хотел убежать от себя самого, и от всего мира тоже, дом был в полном моём распоряжении. Моём и Бублика.
В деревню Аньку не загнать ни за какие коврижки даже летом, даже ради того, чтобы она в очередной раз доказала себе, что не потеряла власти надо мной.
Показался лес, в детстве знакомый до последней тропки, но и сейчас не потерявший для меня своей притягательности. Камышка грозила разлиться со дня на день, я даже помечтал об этом: оказаться отрезанным от всех обязательств на несколько дней. В очередной раз сбежать, сделав вид, что это не я, это просто обстоятельства. Обстоятельства, мать их.
Бублика свобода пьянила. Наш дом, стоящий в стороне от деревни, в излучине неглубокой речки, он обожал. Оставил меня разжигать печь и унесся по своим собачьим делам — здесь ему разрешалось гулять без поводка. Первая ночь на природе была удивительно спокойной.
Снился мне лёд. Он часто снился. Он и я, полный сил, уверенности в себе, упивающийся своим превосходством. А потом боль. Такая обжигающая, невыносимая, разом перечеркивающая все. И ты ждёшь вердикта, но сам понимаешь: все, отбегался.
Я проснулся и долго лежал, слушая тишину и чуть слышное потрескивание горящих дров в камине. Рядом спал Бублик, его толстенький, круглый бок размеренно вздымался в такт дыханию.
Тебе уже тридцать, говорили мне, когда это случилось. Тебе бы все равно пришлось уйти. А так ты ушёл красиво, так, что это запомнили. Говорили, а в глазах жалость. Презрение. Злорадство. В Анькиных глазах страх, страх за её шкуру, она всегда её холила, лелеяла и берегла. И в её планы вовсе не входит сидеть у постели человека, перенесшего вот уже третью операцию, на которую вдруг оказались потрачены почти все сбережения. Вдруг — потому что я никогда не жалел денег. Та же Анька спускала их с превеликим удовольствием. Машины, самые дорогие тряпки, люксовый отдых, зависть в глазах подружек. Вот что нужно было Ане. А не стонущий от боли, сломанный бывший спортсмен, у которого, кроме претензий к жизни, двухкомнатной квартиры и половины старого дома в деревне, не осталось ничего. Анька ушла, не обещав вернуться. Так какого хрена ей нужно сейчас?
