— Ты это серьезно? — спросила она изумленно, когдаон сообщил ей о своем желании пойти на выпускной вечер, пусть тот и былстаромодным дурацким действом. Память о нем следовало сберечь для других времен— этот его аргумент подействовал, и Шила решила пойти вместе с ним. В канунвечера она появилась в его комнате одетой в солдатскую робу, из-под которойвиднелась драная красная майка. Ее грубые, под стать армейским, ботинки быливыкрашены золотой краской. Шила, смеясь, называла их «своими новыми бальнымитуфельками». Сам Берни был одет в белый смокинг, купленный отцом в «Бруксбразерс», который как нельзя лучше шел к его рыжеватым волосам, зеленым глазами смугловатому от легкого загара лицу. Шила же выглядела достаточно нелепо.
— Тем ребятам, которые относятся к этому делу серьезно,твой вид покажется оскорбительным. Если уж туда идти, то надо и одеватьсясоответственно.
— Бога ради, оставь ты эти свои разговоры. — Онаплюхнулась на диван, всем своим видом выражая презрение. — Ты стал похожимна лорда Фаунтлероя. Надо бы рассказать об этом нашей группе. Интересно, чтоони об этом скажут.
— Плевать я хотел на твою группу!
Впервые за все время общения с Шилой он потерял контроль надсобой. Она лежала на диване, покачивая своими золотыми ботинками и изумленновзирая на него.
— Оторви свой зад от дивана и пойди переоденься!
— Да пошел ты…
— Я серьезно, Шила. В этой одежде ты туда не пойдешь.
— А вот возьму и пойду.
— Нет, не пойдешь.
— Тогда и ты не пойдешь.
Он на мгновение застыл, но тут же решительно направился кдвери.
— Нет. Я все же пойду. Но пойду один.
— Счастливо.
Она сделала ему ручкой, и он вне себя от ярости вышел изкомнаты. Танцевать ему на вечере было не с кем, он торчал в зале разве что изпринципа. Вечер был окончательно испорчен. Нечто подобное случилось и нацеремонии вручения дипломов, в довершение всего свидетельницей происходившеготам стала мать Берни. После того как Шила поднялась на сцену и ей вручилидиплом, она повернулась к залу и обратилась к собравшимся с краткой речью отом, как бессмысленны символические установления истэблишмента в мире, гдеправа женщин попираются. Посему она не может не протестовать против шовинизма,царящего в Мичиганском университете. После этого на глазах пораженной публики онаразорвала свой диплом, отчего Берни едва не заплакал. Что он мог сказать материтеперь? С Шилой говорить тоже было не о чем, это он понял тем же вечером, когдаони стали собирать вещи. О чувствах, испытанных им в зале, лучше было молчать,он мог наговорить лишнего. Она молча доставала из ящиков свои вещи. Этимвечером его родители ужинали с друзьями в отеле, он собирался присоединиться кним утром, чтобы отметить факт окончания университета, после чего все онидолжны были вернуться в Нью-Йорк. Он печально посмотрел на Шилу. Последниеполтора года казались прожитыми зря. Вот уже несколько недель они с Шилой немогли найти общего языка. Но он никак не мог свыкнуться с мыслью о том, что уних все кончено, хотя одновременно с этим собирался прокатиться по Европесовсем не с ней, а с родителями. Берни никак не мог понять — как она, такаястрастная в постели, умудряется быть такой бесчувственной во всем остальном.Эта странность поражала его с первого дня их знакомства. Впрочем, он слишкомлюбил ее для того, чтобы обращать внимание на подобные вещи… Первой молчаниенарушила Шила:
— Завтра вечером я улетаю в Калифорнию. Берни поражениезамер.
— Разве твои родители… не хотят увидеть тебя? Онаулыбнулась и бросила в дорожную сумку связку носков.
— Ясное дело, хотят. Она пожала плечиками, и ему вдругзахотелось влепить ей пощечину. Он ведь действительно любил ее… хотел женитьсяна ней… она же все это время думала только о себе. Большего эгоцентрика, чемона, встречать ему еще не доводилось.
— Я куплю билет без места до Лос-Анджелеса, а оттудаавтостопом доберусь до Сан-Франциско.
— А что потом?
— Откуда я знаю!
Шила посмотрела на него так, будто они только чтопознакомились и не были ни друзьями, ни любовниками. Вот уже два года она былачем-то главным в его жизни, и по этой причине Берни чувствовал себя полнейшимидиотом. Он потратил на нее два года своей жизни!
— Почему бы тебе не приехать в Сан-Франциско послетого, как ты вернешься из Европы? Было бы неплохо встретиться с тобою там…
Неплохо… И это после двух лет!
— Не знаю. — Впервые за все это время онулыбнулся, хотя его глаза оставались такими же грустными. — Я буду искатьработу.
Он знал, что для Шилы подобных проблем не существует.Родители поздравили ее с окончанием университета, подарив ей кругленькую суммув двадцать тысяч долларов наличными, которые она почему-то рвать не стала. Этихденег хватило бы на то, чтобы прожить в Калифорнии несколько лет. Он же такзатянул вопрос со своим трудоустройством опять-таки из-за нее — он не знал еепланов. Теперь он чувствовал себя дураком вдвойне. Ему хотелось одного: найтиработу преподавателя русской литературы в одной из школ Новой Англии. Он выслалряд предложений и теперь ждал ответов.
— Берни, разве не глупо отдаваться в лапыистэблишмента? Исполнять ненавистную работу ради денег, которые тебе особенноне нужны?
— Это тебе не нужны. Родители не собираются содержатьменя до скончания века.
— Мои тоже! — хмыкнула Шила в ответ.
— Хочешь подыскать себе работу на Западном побережье?
— Со временем.
— И что же ты собираешься делать? Демонстрировать вотэто?
Кивком головы Берни указал на подрезанные, с бахромой,джинсы и огромные ботинки. Шиле это явно не понравилось.
— Когда-нибудь ты станешь таким же, как твоиродители. — Хуже этого она не знала ничего. Застегнув сумку, Шилапротянула ему руку:
— Ну что, Берни… Пока?
«Как странно…» — подумалось ему.
— Что? После двух этих лет?! — На глазанавернулись слезы, но ему было уже все равно. — Я до сих пор не могу в этоповерить. Мы могли пожениться… У нас могли быть дети…
Шила покачала головой:
— В наши планы это не входило.
— Скажи мне, что в них входило, Шила? Позаниматьсяпарочку лет любовью — так? Я любил тебя, пусть сейчас в это и трудно поверить!
Теперь он искренне не понимал, что же могло привлечь его вней тогда. На сей раз его мать не ошиблась.
— Наверное… Наверное, я тебя тоже любила… Ее губывнезапно задрожали. Она подбежала к Берни, и он обнял ее. Так, обнявшись, они истояли посреди пустой комнаты, что некогда была их домом. И он, и она плакали.
— Ты прости меня, Берни… Просто все стало другим… Онсогласно закивал:
