Я так и остался сидеть, пораженный до глубины души. Голос Генри был наполнен страстным стремлением. Его песня казалась мне драгоценным даром. Я пришел в тюрьму, измученный тревогой и страхом, не зная, будет ли он готов терпеть мою профессиональную неполноценность. Я не рассчитывал на сострадание или великодушие. У меня не было никакого права чего-то ждать от осужденного, приговоренного к смертной казни. Однако он одарил меня потрясающей долей своей человечности. В этот момент Генри изменил что-то в моем понимании человеческого потенциала, искупления и способности надеяться.
У меня не было никакого права чего-то ждать от осужденного, приговоренного к смертной казни. Однако он одарил меня потрясающей долей своей человечности.
Свою практику я заканчивал с твердым решением помочь осужденным-смертникам, с которыми познакомился за этот месяц. Непосредственная близость к осужденным и заключенным сделала более настоятельным и значимым вопрос человечности каждого из нас, включая меня самого. Я вернулся в юридическую школу, горя желанием разобраться в законах и доктринах, которые санкционировали смертный приговор и прочие крайне суровые наказания. Я записался на все возможные курсы: конституционного права, ведения судебных споров, процедуры подачи апелляций, федерального судопроизводства и дополнительных средств судебной защиты. Я брал дополнительную работу, чтобы расширить свое понимание того, как конституционная теория формирует уголовное судопроизводство. Я глубоко погрузился в юриспруденцию и социологию вопросов расового неравенства, бедности и власти. Прежде знания, получаемые в юридической школе, казались мне абстрактными и никак не связанными с реальностью, но после встречи с отчаявшимися узниками они стали релевантными и критически важными. Даже моя учеба в Школе Кеннеди обрела новую значимость. Для меня вдруг стало неотложным и важным делом развитие навыков, позволяющих численно измерять и искоренять дискриминацию и неравенство.
Недолгое время, проведенное в тюрьме для смертников, показало мне, что в манере обращения с людьми в нашей судебной системе что-то упущено, что мы, возможно, судим некоторых людей несправедливо. Чем больше я размышлял о своем недолгом опыте, тем отчетливее понимал, что всю жизнь меня мучил вопрос о том, каким образом и почему несправедливо судят людей.
Я вырос в бедном, расово сегрегированном поселке на восточном побережье полуострова Делмарва в штате Делавэр, в местах, на которые расовая история США отбрасывает длинную тень. Прибрежные городки, протянувшиеся от Вирджинии и восточного Мэриленда до нижнего Делавэра, были бесцеремонно «южанскими». Многие люди в этом регионе настаивали на расово обоснованной иерархии, которая требовала символов, знаков и постоянного подкрепления – отчасти из-за близости этой территории к американскому Северу. Во всем регионе с гордостью развевались флаги Конфедерации, нагло и вызывающе метя его культурный, социальный и политический ландшафт.
Афроамериканцы жили в гетто, изолированных от «белой» части железнодорожными путями внутри небольших городков, или в «цветных районах» сельской местности. Я вырос в сельском поселении, где некоторые люди жили в крохотных хижинах; семьям, в домах которых не было водопровода, приходилось пользоваться уличными туалетами. Свою площадку для игр во дворе мы делили с курами и свиньями.
Окружавшие меня чернокожие были людьми сильными и решительными, но маргинализованными и исключенными из общества. Каждый день в нашем районе останавливался автобус птицефабрики и увозил взрослых на работу, где они день за днем ощипывали, разделывали и перерабатывали тысячи куриных тушек. Мой отец уехал из этих мест подростком, потому что тогда там не было местной средней школы для чернокожих детей. Он вернулся в родные места уже вместе с моей матерью и нашел работу на фабрике; по выходным подрабатывал разнорабочим в пляжных коттеджах и домах, которые сдавались в аренду. У матери была гражданская должность на базе ВВС. Казалось, мы все в смирительной рубашке расовых различий, которая связывала, пленяла и ограничивала нас.
«Большинство важных вещей невозможно понять на большой дистанции, Брайан. Надо подойти поближе», – то и дело твердила она мне.
Мои родственники трудились не покладая рук, но до процветания им было далеко. Деда убили, когда я был подростком, но казалось, что ни для кого за пределами нашего семейства не было до этого никакого дела.
Бабушка была дочерью рабов из округа Каролина, что в Вирджинии. Она родилась в конце 1880-х, ее родители – в 1840-х. Мой прадед часто рассказывал ей, как вырос в рабстве и научился читать и писать, но никому об этом не говорил. Он скрывал все свои знания вплоть до отмены рабства. Наследие эпохи рабства в значительной степени сформировало взгляды бабушки и методы воспитания, которые она применяла к своим девятерым детям. Оно повлияло и на то, как она разговаривала со мной, как постоянно повторяла: «Не отходи далеко от меня».
Когда я навещал бабушку, она обнимала меня так крепко, что у меня перехватывало дыхание. Потом спрашивала: «Брайан, ты еще ощущаешь мои объятия?» Если я говорил «да», она оставалась довольна; если «нет», снова набрасывалась на меня с этими могучими нежностями. «Нет» я говорил частенько, потому что мне нравилось оказываться в плену ее внушительных рук. Ей никогда не надоедало привлекать меня к себе.
«Большинство важных вещей невозможно понять на большой дистанции, Брайан. Надо подойти поближе», – то и дело твердила она мне.
Дистанция, которую я в полной мере ощутил в первый год учебы в юридической школе, вызывала у меня чувство потерянности. Близость к осужденным, к людям, которых судили несправедливо, – вот что вновь вернуло мне некое подобие ощущения «дома».
Мы создали законы, по которым за выписку необеспеченного чека, мелкую кражу или мелкое мошенничество с собственностью можно получить пожизненное заключение.
Эта книга позволяет подойти ближе к проблемам массового тюремного заключения и крайних мер наказания в Америке. Это книга о том, как легко мы осуждаем людей в этой стране, о несправедливости, которую создаем, позволяя страху, гневу и отчуждению формировать наш стиль обращения с самыми уязвимыми из нас. А еще она о драматическом периоде нашей недавней истории, о периоде, который оставил свой неизгладимый след на жизнях миллионов американцев – всех рас, возрастов и полов – и на психике Америки в целом.
Когда в декабре 1983 года я впервые побывал в тюрьме для смертников, в Америке начинались первые стадии радикальной трансформации, которой предстояло превратить нас в беспрецедентно суровую и карательную нацию. Это привело к массовым тюремным заключениям, не имеющим никаких исторических параллелей. Сегодня у нас самые высокие показатели тюремного заключения в мире. Население тюрем выросло с 300 000 человек в начале 1970-х до 2,3 миллиона сегодня. Почти шесть миллионов находятся на пробации или условно-досрочно освобождены под честное слово. Один из каждых пятнадцати человек, рожденных{1} в Соединенных Штатах в 2001 году, отправится в тюрьму; один из каждых трех чернокожих младенцев мужского пола{2}, рожденных в этом веке, будет заключенным.
