Глава 1
Осень 1875 года
Триста сорок девятый поезд с трудом тащил свои груз вверх, по изгибам дороги в Скалистых горах. Машинист приказал поддать пара, и кочегар принялся яростно работать лопатой, утоляя углем ненасытный аппетит машины. Клубы черного дыма валили из большой трубы паровоза, уплывали в сторону, рассеивались в воздухе и, наконец, оседали тонкой серой пылью на заснеженных обочинах, на крышах вагонов и, проникая сквозь щели окон, на одежде пассажиров линии «Юнион-Пасифик».
Триста сорок девятый вез 158 пассажиров; большую часть их составляли путники, которым предстояло проехать незначительное расстояние в вагонах второго класса. Неудобства второго класса были несущественными по сравнению с трудностями путешествия через Скалистые горы на вьючных мулах или лошадях, особенно в такое время, когда в горах рано выпадал или вообще не сходил снег. Среди пассажиров было несколько ковбоев и фермеров, семей, но больше всего — рудокопов, ищущих приключений в соседних городках и поселках.
Два вагона третьего класса везли эмигрантов, начавших путь еще на противоположном берегу Атлантики. Садясь в поезда, уходящие на запад, они постепенно перебирались из Нью-Йорка и Филадельфии в Питтсбург, Цинциннати и Сент-Луис. Линия «Юнион-Пасифик» тянулась до Омахи, но вместо четырехдневного путешествия, предоставляемого пассажирам первого класса в Сакраменто, эмигрантам была уготована более долгая дорога. Вагоны, переполненные эмигрантами, часто задерживались на боковых ветках и мелких станциях, пропуская экспрессы с их важным грузом — человеческой плотью.
Самим эмигрантам часто казалось чудом, что в конце концов их вагоны выводили с запасных путей и прицепляли к пассажирским поездам. Тогда они начинали надеяться, что эта задержка в пути была последней. Их надежды редко сбывались.
Три роскошных пульмановских вагона везли пассажиров первого класса. В то время как пассажирам второго и третьего классов не дозволялось покидать их тесные, переполненные вагоны, важные особы из первого класса имели право свободно разгуливать по всему составу. В вагоне-ресторане им предлагали более изысканное угощение, чем в буфетах или на станциях, а спальные купе в пульманах были несравненно удобнее, чем скамьи и сиденья, предназначенные для пассажиров попроще.
В триста сорок девятом поезде был и почтовый вагон, загруженный письмами и посылками. Кроме того, сейчас в нем везли слитки серебра и заработную плату для целого поселка рудокопов в Сент-Олбенсе, в Колорадо. Два охранника, нанятые для зашиты ценного груза, расположились в почтовом вагоне и за неимением других дел любовно чистили оружие.
Не менее значительной, чем почтовый вагон, была гордость триста сорок девятого поезда — четыре личных вагона прямо перед служебным. Заказанные газетой «Нью-Йорк кроникл», эти вагоны были сконструированы самим Джорджем Пульманом и предусматривали всевозможные удобства для сотрудников газеты. Однако не столь пышно отделанным был вагон, где располагались фотографические аппараты и фотолаборатория. Кроме того, здесь же хранились материалы для репортеров и иллюстраторов, справочники, инструменты, лишний багаж, оружие и карты.
В вагонах с мозаичными ореховыми панелями, шторами из Дамаска и световыми люками из матового стекла в крыше персонал газеты наслаждался большими удобствами, чем в нью-йоркской редакции. Спальные купе здесь были просторными и покойными, мягкие сиденья радовали глаз обивкой приятных тонов, а обеденный салон в последнем из вагонов казался не менее уютным, чем гостиная любимой тетушки. В каждом вагоне находились печка, фонари-»молнии» и туалет.
Шесть сотрудников газеты решили, что вагон с фотографическим оборудованием будет рабочим, два спальных — местом для отдыха, а обеденный салон — местом проведения самых увлекательных сражений в покер, какие когда-либо случались в пути.
Дрю Бомон взял свои карты со стола, немного помедлил и наконец отложил их. Его высокий и широкий лоб собрался в складки от невеселых размышлений.
— Куда, черт подери, девалась Майк? Хочу занять у нее.
Билл и Дейв Крукшенк, братья, которых часто принимали за близнецов, одновременно покачали головами, и их светло-русые волосы упали на лбы.
— Не стоит, — предостерег Билл. — Может, ты и получишь долларов тридцать, но лучше не влезай в долги.
— Майк где-то шатается, — добавил Дейв, кладя деньги в банк посреди стола. — Говорит, хочет разузнать что-нибудь у эмигрантов, их вагоны прицепили к поезду вчера. — Он повернулся к сидящему слева иллюстратору «Кроникл» и указал на «банк». — Играешь, Джим, или мимо?
Джим Питерс щелкнул по картам ногтем большого пальца. Выпятив нижнюю губу, он вздохнул и положил руку на стол ладонью вниз.
— Мимо. Надеюсь, Майк найдет мне полдесятка характерных физиономий для иллюстраций к каждому рассказу.
Второй иллюстратор и фотограф «Кроникл», Пол Додд, бросил монету в банк и выразил несогласие с коллегой только по поводу количества:
— Не полдесятка, а добрую дюжину. Притом половина из них будет родственниками. Майк обожает семейные истории.
Разговор обошел стол по кругу и вернулся к Дрю Бомону.
— А наш досточтимый хозяин обожает статьи Майка, — ехидно вставил он, пропуская ход. Не услышав сочувственных замечаний от остальных, Дрю понял, что несколько переборщил. Неловко заерзав на стуле, наконец отстранился от стола. Через несколько минут он покинул салон.
Дейв и Билл обменялись понимающими взглядами с оставшимися игроками.
— Дрю никак не может смириться с тем, что Майка считают лучшим репортером, — заявил Билл.
Джим усмехнулся:
— Дрю не может смириться даже с ее именем.
— Кроме случаев, когда хочет взять в долг. — Пол наполнил свой стакан и повернулся к Биллу. — Ты мог бы одолжить ему денег, Билл, сегодня у тебя самый крупный выигрыш.
— Потому что Майка здесь нет.
— И игра идет совсем по-другому, верно? — заметил Дейв, тасуя колоду.
Все согласились с ним. Несмотря на однообразие процедуры сдачи карт и ходов, игра в покер шла совсем иначе, если в ней участвовала Майк Деннехи.
Прежде никто не звал ее Майком. До тех пор пока она не оказалась в вагонах «Кроникл», направляющихся на запад, товарищи по работе обращались к ней «мисс Деннехи». Позднее она поняла, что таким прозвищем может быть обязана лишь собственным словам. Она неосторожно призналась, что в семье ее никогда не звали Мэри или даже Мэри-Мишель. Она всегда была просто Мишель. Поскольку у всех ее четырех сестер первое имя было одинаковым, то Мэри звали только старшую, Мэри-Фрэнсис. Мэри-Маргарет, Мэри-Рене, Мэри-Скайлер и Мэри-Мишель оставались просто Мэгги, Рении, Скай и Мишель.
Прозвище Мишель сочла первым признаком того, что коллеги приняли ее в свой круг. Она знала, что так ее начали звать в насмешку, из желания уколоть, дать понять, что она никогда не будет равной среди репортеров, что бы там ни думал Логан Маршалл и какие бы надежды ни возлагал на эту поездку. Прозвище «Майк» иронически подчеркивало ее женственность и побуждало держаться особняком — там, где, по мнению мужчин, было ее место. Но постепенно прозвище приобрело снисходительный оттенок, затем свойский и, наконец, наполнилось некоторым почтением. Мишель чувствовала, что заслужила и прозвище, и очередность, в которой отправлялись назад, в Нью-Йорк, все ее телеграммы. Она оправдала надежды Логана Маршалла и развеяла сомнения большинства коллег-мужчин.
