Все собирался написать тебе, что в Беркли снега нет, но здесь его тоже совсем нет, а всё остальное – в порядке, у меня под окном туда-сюда переключается светофор, как мое сердце. Сейчас я за пятнадцать часов должен решить, где провести следующие четыре года – в Нью-Хейвене или в Калифорнии.
Думаю, твой атом никогда не вернется ни к покою, ни к каше, ни к камню, ни к чему такому. Раз его соблазнили, назад дороги нет, можно идти лишь вперед, а если выбрал дорогу прочь от невинности, этот путь становится лишь сложнее. Делать вид, что ничего не произошло, – тоже не выход. Соблазненный атом обладает энергией, соблазняющей людей, и с этим уже ничего не поделать.
Из твоего письма я понял, что случилось: снег пошел не в ту сторону (вверх) и в конце концов исчез. Это нормально – свежая трава не прячется в землю: то есть – «Привет, весна», а не «Прощай, лето». Пусть бы это не повторилось.
Твой Ваня* * *
Всё это копилось и копилось – все эти звезды, весь этот ад, эти атомы, эти свиньи, эта каша. А я всё меньше и меньше могла себе представить, как это можно хоть кому-нибудь передать. Собеседник от скуки просто выбросится из окна. Но ведь вот же я – та, которая наблюдает этот процесс в реальном времени, – и мне вовсе не до скуки, поскольку он занимает все мои мысли. Противоречие, создавшее непреодолимую пропасть между мной и миром.
На пробежке я размышляла о словах Ивана: допустим, он говорит, что я – атом, неистовая искра, чья энергия может соблазнить людей. Он зовет меня к себе или гонит прочь? С одной стороны, по его словам, расти назад в землю – это не выход. А с другой – если путь вперед становится всё сложнее, я так понимаю, что проходить его придется мне самой.
* * *
Зазвонил телефон. Это была редактор литературного журнала. Я заняла первое место в конкурсе. Она сказала, что в жюри никто про меня ничего не слышал и не знает, они даже поспорили, парень я или девушка. – Лично я считала, что вы девушка, – сказала редактор. – В смысле, женщина.
Все призовые работы напечатают в весеннем выпуске журнала. Мой рассказ оказался длиннее, чем их обычные тексты, они обсуждали, что сократить, но не смогли придумать, что именно, и поэтому решили применить мелкий кегль. Редактор – ее звали Хелен – назвала мне время фуршета, где победители будут читать свои тексты. Я получу подарочный сертификат книжного магазина на пятьдесят долларов.
– Ладно, – сказала я и записала дату.
– А вы вообще… рады? – спросила она.
– Конечно, – ответила я. – Еще как рада. Спасибо!
Меня охватил ужас. Конечно, я была довольна, что победила в конкурсе и что они решили, будто я – парень, да и лишние пятьдесят долларов не помешают. Но мне не хотелось ни чтобы мой рассказ опубликовали, ни читать его вслух. Я не желала, чтобы люди думали, будто я считаю этот текст хорошим.
Я отнесла в мастерскую свою единственную пару выходных туфлей. Они расползлись в носке. Да и каблуки смотрелись не очень. Сапожник к ним даже не прикоснулся, лишь глянул.
– Девонька, – сказал он. – Тебе нужны новые туфли.
Я обошла несколько магазинов, прося показать всё, что у них есть женского на одиннадцатый размер. Туфли двенадцатого размера не продавал вообще никто. Одиннадцатого, впрочем, тоже. Лишь в некоторых магазинах продавцы открыто сознавались, что самый большой у них – десятый. А в остальных мне приносили обувь европейского сорок первого размера, заявляя, что по американским стандартам он соответствует одиннадцатому. Но это не так, европейский сорок первый – американская десятка. Туфли не лезли на мою ногу физически, и всё равно продавцы – продавщицы так не поступали – пытались вдавить ногу рожком:
– Это одиннадцатый, ведь вы же просили одиннадцатый, это – ваш размер.
* * *
Иван прислал мне длинное сообщение – причем вне очереди. Начиналось оно с размышлений в духе научной фантастики о мальчике в пустыне, где через что-то там плывут какие-то легкие зеленые мелодии. Мальчик обратился в зеленый туман, и ему хотелось не то распасться на части, не то сложиться вместе, я так и не поняла, что именно. Всё это длилось довольно долго. Потом тема письма изменилась. Я призываю вас, слова, о мои звезды, квинтэссенция материи, написал он.
Вы – вторая стадия творения. Вы заполняете лакуны и всю пустыню. Возможно, вы – орудие для достижения цели, но эта цель – начало начал. Без вас всё теряет смысл, исчезает почва для созидания.
Про поэта – ты права. Как же ты права! Поэты – лжецы, одержимые кашей. Они хотят загнать атом назад в растворимую овсянку, жизнь – в райский сад, а любовь – в несуществующую простоту. Ты права, этого делать нельзя. Они не должны, и пусть даже не пытаются.
Это письмо наполнило меня беспримесной радостью. Именно таких слов я от него и ждала – что от любви нельзя двигаться вспять, что он зовет меня, что я должна идти. Я испытала невиданное прежде чувство умиротворения и облегчения. В птицах, падающих с небес, словно обугленные груши, я не увидела дурного знака, поэтому с открытым и легким сердцем написала ответ: Что делаешь завтра днем, в четверг? Я свободна после двух. И нажала на «Отправить». Всё это было как во сне. Ощущение сна усилилось, когда я получила ответ, причем по-русски: Увидимся завтра в 3 на ступеньках Удн.
Я знала, что «Удн.» – это библиотека Уайденера, но всё равно мне стало казаться, что это – не знание, а лишь догадка.
* * *
На завтраке в столовой один парень, с которым мы едва знакомы, пригласил меня в театр на премьеру вечером того же четверга. Он сказал, что с моей стороны это будет огромная услуга, поскольку он без ума от звукооператорши. Его слова были лишены для меня всякого смысла. Полный бред – строить планы на вечер после встречи с Иваном; это как строить планы на вечер после собственной смерти. Я сказала, что пойду.
* * *
На библиотечных ступенях группа парней в красных спортивных костюмах позировала перед снимавшей их девушкой в таком же костюме. Щуплый юноша волок набитую книгами хозяйственную сумку, похожую на удава, проглотившего слона. Две девушки в платках спускались мне навстречу; когда они проходили мимо, одна сказала другой по-турецки:
