Утром 26 июля, того самого дня, на который был назначен отъезд, Александра и Белль разбудил их общий друг, Ашиль Конт, преподаватель естественных наук в лицее Карла Великого. Он влетел в комнату, размахивая газетой и крича: «Указы напечатаны в „Вестнике“ („Le Moniteur“)!.. Вы все еще собираетесь ехать в Алжир?» Александр мгновенно оценил значимость события. На этот раз столкновение между улицей и властью неизбежно. Всякий уважающий себя француз должен быть готов вмешаться… или хотя бы посмотреть. Даже не спрашивая мнения Белль, он ответил: «Не такой я дурак! То, что мы увидим здесь, будет куда интереснее того, что я увидел бы там!» И, позвав слугу, прибавил: «Жозеф! Сходите к моему оружейнику, принесите двустволку и двести патронов двадцатого калибра».[49]
Когда Александр отдавал это распоряжение, ему казалось, что он придумал одну из лучших своих театральных реплик. Но разве это его вина, если он всегда ведет себя так, словно играет на сцене? Изумленная Белль не сразу решилась распаковать чемоданы, но Дюма твердо на этом настоял, и в глубине души она была скорее рада помехе, позволившей ей остаться дома и, прислушиваясь к себе, до конца прочувствовать таинственные ощущения беременности.
Слуга, едва дослушав, бросился к оружейнику и два часа спустя вернулся с воинским снаряжением, которое потребовал хозяин. Александр, заперев на ключ ружье и патроны, вышел на улицу – поглядеть, чем дышат сограждане.
Глава Х
Июльская революция
По первому впечатлению, Париж, залитый слепящим июльским солнцем, выглядел спокойным. Удивленный безмятежностью, сменившей вчерашнее напряжение, Александр отправился в Пале-Рояль, но там, как ему показалось, тоже все пребывало в дремотном оцепенении. Ненадолго заглянул в Королевское кафе, где кучка ультрароялистов праздновала появление указов. Здесь он встретил своего друга Этьена Араго, не скрывавшего своих республиканских убеждений; брат Этьена, астроном Франсуа Араго, должен был в этот день произнести в Институте Франции похвальное слово в честь инженера Огюстена Френеля. Посовещавшись, Дюма и Араго отправились на заседание, хотя и сомневались в том, что оратор решится выступать в такой ненадежной политической обстановке: сегодня любое неосторожное слово, тем более – произнесенное публично, может навлечь серьезные неприятности. Однако Франсуа Араго не дрогнул. Отдав дань уважения памяти ученого, он принялся яростно обличать возмутительное нарушение Хартии Карлом Х. Обрадованный тем, что ему довелось присутствовать при этом проявлении гражданского мужества, Александр отправился обедать в «Гран Вефур», где узнал, что «три процента» уже потеряли на бирже шесть франков, а это плохое предзнаменование. В садах Пале-Рояля он увидел разгоряченных молодых людей, которые размахивали листками «Вестника» и кричали, что все это – провокация. Затем он добрался до редакции «Парижского курьера» («Courrier de Paris»), газеты господина де Левена, где сотрудники спорили о том, должны ли они отказаться выпускать следующий номер, повинуясь распоряжениям правительства, или, напротив, им следует пренебречь этим запретом, который господин де Белейм, председатель суда первой инстанции, только что объявил незаконным. После долгих споров решено было действовать, несмотря ни на что. Было уже около полуночи, когда Александр, измученный и по-прежнему не знающий, на что решиться, вошел в спальню Белль, но задержался там ненадолго: любовные подвиги лучше было отложить. Поцеловав подругу, он вернулся домой, чтобы за ночь как следует отдохнуть и к утру обрести полную ясность ума и свободу действий.
Утром 27 июля небо было таким же ясным и солнце так же сияло, как накануне, но настроение Парижа совершенно изменилось. Выйдя из дома, Александр тотчас наткнулся на баррикаду, которую строили рабочие и студенты. Впрочем, толпа тотчас ее разметала под крики манифестантов. «Да здравствует Хартия! Долой министров!» – вопили они. Пока ничего серьезного не происходило. Тем не менее Александр, заботливый сын, забеспокоился, как бы Мари-Луиза не восприняла события слишком трагически, и поспешил к матери с намерением успокоить – однако застал ее безмятежной, ничего не понимающей и не предпринимающей. Больше всего она сожалела о том, что Мелани и мадам Вильнав уехали в деревню и оставили ее одну, а «малыш» так редко ее навещает. Дюма не стал ничего рассказывать о парижских беспорядках, приласкал мать, отдал необходимые распоряжения прислуге, снова выбежал на улицу, вскочил в фиакр и назвал кучеру адрес Армана Карреля, главного редактора оппозиционной газеты «National». Когда Александр вошел, Каррель завтракал. Не переставая жевать, он объяснил гостю, что «ничего серьезного» не предвидит, а указы в конце концов пройдут как по маслу, но тем не менее согласился пойти с Александром.
Бок о бок они прошли по бульварам среди бушующей толпы и присутствовали при осаде полицией редакции газеты «Время» («Le Temps»), осмелившейся напечатать манифест протеста против пресловутых указов. Слесари, несмотря на требования комиссара, один за другим отказывались взламывать двери типографии. Кто из них был не прав – рабочий, остававшийся глухим к требованиям представителя власти, или представитель власти, исполняющий распоряжение, признанное незаконным? Когда последний из вызванных на подмогу рабочих сослался на то, что потерял инструменты, комиссар хотел было его арестовать, но толпа воспрепятствовала, шумно приветствуя скромного борца за свободу. Конные жандармы вяло попытались людей оттеснить. После того как жандармы отправились восвояси, толпа всколыхнулась и принялась выплескивать в особенно громких криках свою ненависть к режиму.
Попавшие в толчею Александр с Каррелем кое-как протиснулись к Пале-Роялю. Оттуда доносилась перестрелка. Каррель, сочувственно относившийся к простым людям, терпеть не мог уличных беспорядков. Бросив спутника, он решил вернуться домой, чтобы спокойно подумать и отдохнуть. Александр его понимал, но не мог последовать его примеру. Возбужденный запахами пота и пороха, он продолжал свои скитания по Парижу. Уже в сумерках он увидел на улице Вивьен, как войско с примкнутыми штыками теснит кучку взрослых и детей. В открытых окнах женщины размахивали платками и кричали: «Не стреляйте в народ!» На площади Биржи оборванные мальчишки бросали камнями в солдат. Один из гвардейцев, которому камень попал в голову, пошатнулся и выстрелил, не целясь. Какая-то женщина рухнула на землю. «Убийца!» – взревела толпа. Огни мгновенно погасли, в лавках захлопнулись двери. Только здание театра Нувоте, где в тот вечер давали «Белую кошечку», оставалось ярко освещенным. Увлеченные пьесой зрители понятия не имели о том, что делается за его стенами. Внезапно из-за угла вылетела группа человек в двенадцать во главе с Этьеном Араго. «Никаких представлений! – кричали они. – Закрывайте театры! На улицах Парижа убивают!» Тело женщины, застреленной случайной пулей, все еще лежало на ступеньках перистиля, и Этьен Араго, ворвавшись в здание, потребовал от дирекции театра немедленно вывести всех из зала. Пока пристыженные зрители в темноте разбредались, старательно обходя убитую, Александр обратился к Этьену:
– Что будем делать? Что решили?
– Пока ничего! – ответил тот. – Как видишь, строят баррикады, убивают женщин и закрывают театры!
