Дождь и хорошая погода, листопад и проклевывание травы, выездка лошади и прилет ласточек – людям было о чем поговорить еще с тех пор, как они делили одну пещеру. В самом деле, какое значение имеют существование Бога, новенькая электронная аппаратура или чемпионат по футболу, если лето «гнилое», солома редкая, а корова больна? Человек суетится или торопится, как хочет, но окружающий мир держит его за горло: все становится мрачным и гнетущим, если зерно не прорастает, а лошадь пала. Думаю, меня поняли: Природа повелевает человеком. Он может загрязнить атмосферу, уничтожить растительный покров, истребить целые виды животных и тем не менее не способен поворачивать циклоны, помешать нагреву планеты и справиться с термитами. Как он воспринимал, как переживал эту власть окружающей среды?
Погода
Как только лето выдается слишком жарким или зима – слишком суровой, наши современники, невежественные в научном отношении, утверждают, что «никогда такого не видели», добавляя даже «сколько себя помню»; если учесть содержание этой памяти, такое добавление не представляет интереса. Неспособные оценить ритмы природных явлений, они периодически впадают в панику под воздействием обрывочных и поспешных сообщений в новостях. Летний зной или смерчи, подъем уровня моря и отступление ледников, повышение температуры, расширение или сужение ареала пород деревьев уже почти два века как стали объектами наблюдений, и ученые, способные оценить их, знают и говорят об этом. Но их голоса не слышны из-за безумных воплей невежд, многие из которых работают в центрах распространения новостей. Люди средневековья, возможно, менее чуткие к ближайшему окружению, не вздрагивали от каждого каприза погоды. Впрочем, переживали ли они таковые, и что об этом знаем мы?
Состояние окружающей среды
Регулярные замеры температуры и влажности в наших регионах, а также научное наблюдение за растительным покровом производятся приблизительно с 1850 года. Но интерес, который к ним испытывали, долгое время ограничивался изучением географической эволюции без учета исторической перспективы. Конечно, некоторые исследователи пытались сопоставлять эти феномены с явлениями человеческой жизни, например эпидемиями и даже изменениями в психике людей, не считая, очевидно, воздействия засух, извержений или сейсмических толчков на повседневную жизнь. Но использование этих данных для изучения природного окружения испытало подъем лишь во второй половине XX века – несомненно, когда любопытство и, возможно, тревога вышли за пределы научных лабораторий, например, ради сохранения нашего естественного жизненного пространства.
Поэтому те, кто изучал экологию или, если угодно, окружающую среду, тогда вышли за рамки современности, обратясь к тому времени, о котором не было достоверных численных данных, то есть к доисторическому, средневековому или новому. Выяснение свойств и протяженности растительного мира, объема и специфических особенностей фауны или климатических вариаций позволяет пролить свет на то место, какое эти компоненты занимали в питании, поселении, трудовой деятельности, во всем, что составляет «материальную культуру», как говорили долгое время, но сегодня от этого термина отказались, не очень понятно, почему. Не исключено, что там можно отыскать также истоки многих ментальных реакций. Тем самым десять-двенадцать веков средневековья составляют достаточно «длительную протяженность» (longue duree), чтобы можно было попытаться, выйдя за пределы частного явления, упомянутого в том или ином тексте, выделить тенденции, определяющие человеческую жизнь.
В мои намерения не входит рассматривать здесь технологии, их прогресс и пределы возможностей, я лишь подчеркну их вклад в наши знания о человеческой жизни. Смещения вод, заметные с первого взгляда, уже лет сто вызывают любопытство туристов и интерес ученых – это береговые линии морей, побережья озер, речные террасы, где растительный мир, останки водных животных и педологические слои свидетельствуют о колебаниях уровня воды на протяжении нескольких веков; еще наглядней фронт ледников, где в параллельных валиках боковых морен сохранились остатки уничтоженной растительности или разрушенных поселений, допускающие датировку. Далее, правда, лишь на протяжении последних пятидесяти лет, наш документальный багаж пополнили знания о травянистом и древесном покрове: дендрология, то есть исследование годичных колец на стволах деревьев (в Европе при помощи хвойных деревьев можно получить данные вплоть до XI–XII веков), выявляет сухие и влажные периоды. Палинология обещает еще больше: ежегодное напластование слоев пыльцы на пористых почвах позволяет классифицировать по видам растения, дикие или культурные, причем некоторые зондажи доходят до времен неолита. Карпология, изучение зерен и семян, на сей раз из выгребных и силосных ям в поселениях, или антракология, исследующая остатки веток, сгоревших в домашних очагах, – все это еще более приближает нас к человеку, к тому, что он собирал, употреблял в пищу или использовал в повседневной жизни.
Для моей темы здесь открываются интереснейшие возможности, но не будем заходить слишком далеко: необходима осторожность – пыльца сохраняется не повсеместно; свойства почв, растительный покров, преобладающие ветры искажают результаты анализа. Годичные кольца деревьев зависят от видов, направления, окружающего покрова. Датировка бревна по содержанию углерода-14, позволяющая установить время, когда дерево срубили, исключает выяснение его позднейшего использования и ограничивает возможности для выводов хронологического характера. И даже веточки, скорлупки, зернышки или косточки животных – всего лишь «сырые» данные, ничего не говорящие об объеме, происхождении или следствиях. Там, где измерения проводятся систематически, в США и Западной Европе, эти ценные данные тщательно собирают. Но специалисты в этих науках сознают, что увиденное на восьмой части от 10 % надводных земель нашей планеты обобщений не допускает. Поэтому запасемся терпением.
Вклад письменных свидетельств о подобных феноменах нельзя назвать нулевым, и знаков, оставленных нам людьми тех времен, хватает. Недавно было собрано воедино все, из чего, как казалось, можно извлечь пользу: аллюзии, рассеянные в анналах, хрониках, биографиях, семейных дневниках; отчеты об урожае или сезонных перегонах овец в горы; даты сбора винограда и выдачи банвена, то есть разрешения отправиться на виноградники, и даже решения эшевенов о мерах, какие следовало принять в связи со стихийным бедствием. Таким образом, для периода протяженностью в четыре века, с 1000 по 1425 год, собрано 3 500 записей о климате, около 600 из которых по-настоящему метеорологические. Увы, ни все это, ни данные географии не позволяют сделать ничего, кроме как очертить эволюцию климата в самом грубом виде, причем на дальнем Западе: с III по V век – потепление и засуха, впрочем, в большей степени на юге, чем на севере, которые можно отнести к вероятным причинам «упадка» римского строя; далее похолодание и влажность, на сей раз больше на севере, чем на юге, – «меровингский паводок»: говорили же о чуме, пришедшейся на тот же период, «Юстиниановой». После 900-1000 года – «оптимальная фаза», во всяком случае для зерновых и человека, фаза экономического прогресса на Западе, длившаяся, вероятно, до 1200 года. Где-то до 1140 года, в других местах не раньше 1260 года произошел новый перелом – началось чередование полувековых дождливых и жарких периодов, которое известно лучше благодаря изобилию свидетельств. Наконец, хотя «средневековый момент» я здесь покидаю, случился возврат к прежнему состоянию, из-за которого и только из-за которого XVI век заслужил эпитет «прекрасный», каким его удостоили почитатели. Еще следовало бы выяснить, не предрешая ответов, причины столь масштабных флуктуации; где-то это попытались сделать; где-то это почти удалось; но эти данные, где упоминаются движение океанических масс, ускоренная циркуляцию стратосферных потоков или их солнечное происхождение, выходят как за рамки моей компетенции, так и за пределы моего сюжета.
