Но полицейские пока еще не явились на Индовинелла-стрит. Может, позже придут; пусть пока два приземлившихся голубка посапывают друг у друга в объятиях. И у полиции, безусловно, не возникнет повода искать тело Лльва. Тело Лльва в «сирапо» матери Лльва осторожно ехало к спящему цирку.
Я завалил труп в сарай, осквернив произведения Сиба Легеру. Все свечи догорели, кроме одной, которая раньше угасла от сквозняка, не пройдя и половины жизни. Вновь зажженной, ей удалось мелодраматизировать укладку Лльва за коробками из-под чая и холстами, отбрасывая густые тени Брэма Стокера. Пускай там, средь шедевров, дожидается перманентного захоронения. А пока мне придется стать им. Им, старик, мать твою. Я разработал общий сценарий, но было столько всяких вещей – вещей, не занимающих Бога, но важных в домашней жизни, – которых я ждал, теряясь в догадках.
Я старался как можно дольше пробыть в дороге. Тут мне помог некий второстепенный или предварительный блокпост на пути, сразу перед расцветом зеленого, транзитом ведущем к цирку. Казалось, будто дорога к цирку открывала выход с Каститы, как в определенном смысле и было, убийцы-неудачники, взрыватели чудес, временно, в качестве клоунских подсадных уток, взявшись за руки в кружок, прячутся в соломе отбывающих слонов. Ничего удивительного, что подобное государство беспокоится даже насчет незначительных циркачей вроде Лльва. Ллев совершил попытку изнасилования и разбил себе череп. Фактически он не причинил вреда государству, но все это сулило верные потенциальные неприятности. Цирк был мировым большевизмом, еврейством или Ватиканом. Этот цирк наверняка очень влиятельный, раз вообще сюда въехал. И учтем стоимость транспортировки. Слоны трубят в сетях для переноски, клетки с тиграми елозят по штормовым палубам, испуганный грохот копыт бурной ночью, птицы кричат сквозь шторм. Ради какой прибыли?
– Документы? Паспорт? – спрашивал молодой констебль. В темных очках отражалась дубликатом красная стоп-вертушка посреди дороги. Его напарник припарковал на лбу темные линзы, как дальнозоркая бабушка, разглядывая комиксы в вечерней газете.
– Старик, если тебе, мать твою, личность надо установить, – попробовал я, – вали в цирк гребаный. Там каждый скажет, кто я такой есть, ясно?
– А, циркач. Как насчет бесплатных билетов?
– В любое время заходи, твою мать. Говори, от меня, от мистера Ллевелина. Вообще, старик, никаких проблем гребаных. Убийц своих уже поймали?
– Скоро поймаем.
Они махнули мне, пропустили, и теперь я столкнулся лицом к лицу с избитым старым парадоксом: поездка, как ее ни тяни, как ни кружи, ни медли, все-таки по самой своей сути стремится к месту назначения; и вот служебная стоянка. Я осторожно припарковался. Стоят трейлеры. Я пошел на ногах из студия, студень студнем. Сестра моя, глупая сука, ничего на самом деле не понимала. Даже не понимала как следует факта угнездившегося в сарае трупа. Есть опасенье, что ночью к первым петухам до нее все дойдет, она запаникует и созовет народ. Впрочем, мисс Эммет, во временном помешательстве, вполне может обеспечить успокоительный сахар и достаточную дееспособность. У тебя свои гребаные проблемы, старик. В одном трейлере пели песни, звенели стаканами. Наверно, не клоуны; они, говорят, люди мрачные и воздержанные. Но сливочный трейлер Царицы Птиц пребывал во тьме. Где, кстати, птичий насест? Может, там, в зоопарке, в теплокровной составляющей охотничьих атавистических снов. Дверца трейлера не заперта. Войдя, я ощутил себя объятым, как зародыш, громким биением внутреннего тепла. Нашарил выключатель, зажегся приглушенный свет, явив взору беспорядок в комнате или кабине Лльва, теперь уже не убогий, а патетический. Дешевая пресная музыка, ее робкие маленькие производители, для которых учение, мастерство, вся история – мертвая сцена, старались ошеломить волосами, бунтарскими усами, тесными, набитыми гениталиями штанами. В кармане у меня лежала одна из записных книжек Сиба Легеру; абсолютно не характерно для Лльва, но мне требовалось прикосновенье к святыне. Я собирался читать ее всю ночь; надо было бодрствовать, держаться настороже; нельзя рисковать выплыть из сна Майлсом Фабером, возможно, под взглядом Царицы Птиц, вылавливающим с высоты ее немалого роста обман, подобно рыболовным сетям.
На постели Лльва лежала пара красновато-коричневых пижам, свежевыстиранных. Счастливая удача: я не смог бы надеть ничего, даже микроскопически запачканного его телом. Разделся, сложил одежду, которая принадлежала ему, приготовился ложиться в постель. Переворачивая простыню, высматривая любые мельчайшие признаки его ночного недержания, услышал голос его матери, окликнувший его по имени. Нас разделяли две дверцы, но слышался глубокий низкий топ. Теперь начинаем спектакль, не без волненья, отчасти приятного.
– Чего, мам?
Я дошел мимо кухни и ванной до ее двери, тихо открыл. Она лежала, зевала. Из кабинки Лльва сочился какой-то свет: я видел очертания длинной фигуры под одеялом, дверцы степных шкафов, пару встроенных зеркал. Длинные черные волосы оказались съемными: я видел на подушке седые короткие завитки, венчавшие твердое лицо в глубокой тени. Она заговорила вполне дружелюбно. Акцент, как и у Лльва, валлийский, с американским оттенком. Но какой низкий голос.
– Ну, что за кино? – спросила она.
– Ох, сексуальное, мам. Как все нынешние кино.
До какой степени следует приправлять речь ругательствами? Ллев, похоже, не видел разницы между собеседниками мужского и женского пола.
– А про море ничего? – спросила его мать. – Джорджо сказал, там про море.
Какие чистые гласные в «море».
– Ага, – говорю, – было чего-то про море. Вообще-то ничего хорошего, мам.
И тут она сказала то, отчего я заледенел:
– Носил сестре мясо.
– М-м-мяу?…
– Держись подальше от людей, bachgen.[85]Полицейские в таких местах не любят чужаков. Особенно умных чужаков, как мы. А у тебя идеальное алиби, как они говорят. По-ихнему получается, будто нести сестре мясо – что-то вроде…
– Эвфемизма?
– Duw mawr, что за длинные слова? Да теперь, что бы ты ни читал, кругом длинные слова. Вроде того самого длинного слова у меня в глазу. Напомни-ка.
– Позабыл, мам.
– Ну, надеюсь, он правильно скажет. Только не дай мне проспать. Назначено на десять.
Ох уж этот мой длинный язык и длинные слова.
– Конъюнктивит?
– Нет, не так длинно. Но какой-то тивит. Ну, посмотрим. Как-то голос твой по-другому звучит нынче вечером, bach… Снова пил?
– Только кофе, мам.
– Кофе? Кофе? Длинные слова и кофе. Что ж, конечно, растешь. Мне придется признать, что мой мальчик растет. На месте ничего не стоит. Теперь постараюсь заснуть. Nos da.
