– Святые угодники! – выдохнул один из дружинников. Евпатий продолжал извиваться и хрипеть, держать его, даже связанного, было непросто.
Откуда ни возьмись появилась Лада – всю короткую битву она простояла возле землянки, судорожно прижимая к груди берестяную книжечку хозяина. Лицо у ключницы было белее снега, губы дрожали, и, похоже, она не помнила себя от ужаса.
Бухнувшись на колени перед Коловратом, девушка срывающимся голосом затараторила:
– Ты сотню учишь слажено биться. Двое детей у тебя…
– Шла б ты отсюда! – со злостью бросил Каркун. Он все еще сидел на ногах пленника, а сердце от напряжения колотилось в груди с такой силой, что вот-вот должно было проломить ребра.
Над поляной повисла тяжелая пауза. Лада уставилась на Каркуна огромными заплаканными глазами и минуту не шевелилась, словно не услышала или не поняла того, что тот ей сказал. Заодно и Евпатий перестал брыкаться и затих, уткнувшись лицом в снег. Стало слышно, как где-то вдалеке завыл волк.
– А у меня вот… – тихо сказала девушка, протягивая Каркуну книжечку из бересты. Ратник взял ее, сунул за пазуху и покачал головой:
– Хороша ты, девка. Одна беда – дура.
Лада вытерла слезы с заплаканного лица и протянула руку, чтобы погладить связанного Коловрата.
– Иди, говорю, отсюда! – вспылил Каркун. Еще не хватало, чтобы Евпатий в приступе безумия ей какой-нибудь вред причинил. Одна беда с этими бабами.
Когда Лада убежала в землянку и оттуда послышались ее сдавленные рыдания, Каркун тяжело вздохнул. Девка и так натерпелась за последнее время, а тут еще и ты на нее огнем пышешь.
– Увязалась на нашу голову… – буркнул он и внимательно посмотрел на притихшего пленника. Коловрат лежал неподвижно, вырваться не пытался, а дыхание из надсадного стало почти нормальным.
– Батый Рязань разорил. Мы за ним идем, на себя повернуть хотим, – начал говорить Каркун как можно более спокойным голосом.
– Развяжи, – раздался глухой ответ Евпатия. Звучал он хоть и хрипло, но вполне здраво.
Воевода маленького отряда приподнял голову, силясь увидеть сидящего у него на ногах Каркуна. Тот неуверенно посмотрел на него, потом на двух дружинников, прижимающих плечи Коловрата к земле, и кивнул. Дюжие руки отпустили пленника, а сам Каркун встал и развязал свою опояску.
Евпатий сел, обвел сумрачным взглядом поляну – все смотрели на него. Зачерпнув пригоршню снега, он с силой потер лицо, чтобы прийти в себя, а заодно избавиться на мгновение от этих пытливых взглядов. На душе было тяжело и гадко. Кровь на подбородке у Каркуна Коловрат заметил, как и бледное, напряженное лицо Ратмира. Да и остальные смотрели на него с плохо скрываемой опаской. Но деваться было некуда…
– Помню я, – сказал он, поднимаясь на ноги и растирая затекшие от пут запястья.
Каркун кивнул. Над одинокой охотничьей заимкой пронесся едва слышный вздох облегчения. Дружинники стали собирать вещи, а Евпатий, постояв минуту, чтобы окончательно прийти в себя, направился в землянку, в которой спал. Оттуда все еще слышались сдавленные всхлипы Лады.
Дрожащий огонек лучины высветил сидящую на полу девушку. Она уткнулась головой в колени, а плечи тряслись от рыданий.
Коловрат поднял ее, заглянул в припухшие газа.
– Я же хотела… Я… А они…
Уткнувшись в широкую грудь Евпатия, Лада расплакалась еще сильнее, а он гладил ее по голове и приговаривал шепотом:
– Ты молодец! Все хорошо сделала.
Девушка подняла голову и пытливо заглянула Коловрату в глаза. На ее лице было написано такое мучительное страдание, что у закаленного в боях витязя сжалось сердце.
– Я знаю, как правильно!.. – между тем всхлипывала Лада. – А они говорят, что увязалась… Нет, я правда дура!
– Не слушай никого. Без тебя мы пропали бы.
– Да? – преданный взгляд прожег Евпатия насквозь.
– Конечно!
Лада робко улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ. Через минуту-другую деятельная натура девушки взяла верх. Слезы высохли, ключница подняла оставленную на полу берестяную тарелку и протянула Коловрату:
– Это тебе.
Есть совершенно не хотелось, но отказать он не мог:
– Давай-ка пополам.
Усадив Ладу на ворох старых шкур, которые раньше служили ему кроватью, Евпатий опустился рядом и взял остывший кусок мяса.
Охотничья заимка казалась пустой, только небольшой костер горел и потрескивал посреди поляны. Подле него одиноко сидела хрупкая фигурка, и беспокойные рыжие язычки пламени отражались в ее широко распахнутых серых глазах.
Когда малая дружина Коловрата ушла, Лада долго не могла найти себе места. Она сделала все, что было в ее силах: сварила похлебку из свежепойманных глухарей, которых приволок Каркун, насобирала целую гору хвороста для костра, подсобила ратникам подготовиться к вылазке. Если бы Евпатий Львович разрешил ей пойти вместе со всеми в татарский стан, она бы побежала не задумываясь. Но он запретил. Строго-настрого. А когда она спросила, еще и посмотрел так, что у ключницы душа в пятки ушла.
«Мужеское дело – воевать, а бабье – ждать», – хохотнул Ратмир, похлопав расстроенную девушку по плечу, и она показала ему язык. Ишь, какой умудренный опытом умник нашелся. Поди, в скоморошьи наряды кто угодно рядиться горазд, и коли боярин бы захотел, так и для девки бы на боевой вылазке дело нашлось.
Лада знала, что несправедлива к старому воеводе да и себя обманывает – никогда бы Коловрат не взял на ратное дело женщину. Ей жить должно, детей растить, суженого лаской встречать, за хозяйством следить. А смертоубийство – забава для мужей, на то им и земная жизнь дадена.
Все верно, такой уклад испокон веку. Но как же тяжко ждать, лелея робкую надежду на то, что все будет хорошо, что защитят Господь и Божья Матерь Заступница, что не позволят они умереть смелым витязям… И Евпатию Львовичу… Ему умирать вообще никак нельзя, потому что, если его не станет, то у белобрысой непутевой девки сердце тотчас разорвется на маленькие кусочки. А в раю Коловрата жена поджидает с детками. Там уж всяко не будет места в его душе для какой-то ключницы. Так что вся надежда на земную юдоль. Здесь у Лады еще есть маленький, почти призрачный шанс завоевать сердце Евпатия.
Девушка схватилась ладонями за внезапно ставшее горячим лицо. Стыдоба какая! Но видения сами лезли в голову. Ярче всего Ладе вспоминалось, как боярин ее обнимал после того, как от сонного наваждения очнулся. Его сильные руки прижимали ее к широкой груди, а голос был такой ласковый, что она бы разрыдалась еще сильнее, если бы могла.
Как же тогда хотелось, чтобы Евпатий Львович ее поцеловал. Его губы были совсем рядом. Когда она поднимала голову и смотрела ему в лицо, то почти касалась их, и от этого все естество ее бросало то в жар, то в холод. Казалось, она могла бы простоять так вечно, лишь бы он рук не разжимал, лишь бы гладил ее по волосам, шептал успокаивающие слова.
