Однако в действительности Дик не был столь особенным, каким он сам хотел бы казаться. Литературный ересиарх сочетался в нем с прилежным прихожанином, страшащимся ада, прообраз которого ему представил ЛСД. Если в его присутствии библейский апокалипсис сводили к аллегории, которую следует воспринимать буквально не в большей мере, чем бытие, Филип удрученно качал головой, как человек, которому выпало несчастье знать, что люди убаюкивают себя наивными сказками. Он очень хотел любить Бога, но еще больше боялся дьявола. Дику охотно прощали эту готическую религиозность, когда ему хотелось ее выразить. Она считалась занимательной провокацией, очередным чудачеством, своего рода отклонением от нормы. В этом обществе агностиков, отчасти увлекающихся буддизмом, многое считалось отклонением от нормы, так что не было никакой необходимости становиться атеистом или сектантом, вполне достаточно было быть просто католиком. Нэнси понадобилось некоторое время, чтобы понять: Филип не шутит, когда сожалеет о том, что вынужден жить с ней во грехе, поскольку его церковный брак с Анной не был расторгнут, и что он не может из-за этого подойти к святому престолу. Отлучение от евхаристии, как казалось Дику, служило даже большим, чем развод, наказанием за его святотатство, за то, что он высмеял это таинство в своей «черной мессе», и лишало его единственной эффективной защиты в войне, которую он вел. Ностальгия по привычной жизни заставила Дика изобрести различные заменители, самым любопытным из которых, единственным, не связанным с наркотиком, является «ящик сопереживания» Мерсера, вокруг которой вертится побочная интрига «Бегущего по лезвию бритвы» (при всех его многочисленных недостатках Дик был все-таки весьма сострадательным человеком).
Этот «ящик сопереживания», орудие тайного культа в полицейском обществе, где помимо прочего практикуются облавы на андроидов, выглядит как маленький телевизор с ручками. Тот, кто берется за ручки и склоняется над телевизором, тотчас оказывается участником сцены, повторение которой является основой культа: некий старик (про него известно только, что его имя — Мерсер) с трудом карабкается по склону горы, и во время подъема его закидывают камнями. Но приверженец культа не просто присутствует при этой сцене, он в ней участвует. Это его ноги волочатся по неровной земле, это в его тело летят камни, это его душа в предчувствии близкой смерти полна горечи, но при этом испытывает необъяснимое просветление. При помощи загадочного прибора человек растворяется в Мерсере и в то же время во всех тех, кто одновременно с ним держится за ручки своих «ящиков сопереживания» на Земле и на планетах-колониях. Он чувствует, что вокруг него есть другие люди, которые, как и он, страдают и ликуют. Он объединяется с ними в единое целое. Слияние с Мерсером, общий крестный путь и поклонение одним и тем же святым — это прямая противоположность перемещению под контролем Палмера Элдрича: оно не изолирует, а объединяет, не губит, а спасает. Добравшись до вершины горы, Мерсер падает в агонии; когда его несут в склеп, он оживает. «Каждый раз, — восхищается герой, — он обязательно воскресает, и мы вместе с ним. Что делает нас тоже бессмертными».
Все это очень не нравится светской власти, которая, провозгласив культ незаконным, преследует его приверженцев и ведет против них мощную идеалогическую кампанию. Ящик против ящика, ибо орудием властей является, как было бы логично предположить, телевидение. Известный ведущий Дружище Бастер каждый вечер высмеивает мазохистское увлечение, заставляющее последователей Мерсера покидать реальность, чтобы страдать сообща. Если бы речь шла о том, чтобы неплохо провести время, это еще можно понять, но добровольно подвергаться побиванию камнями и разделять несчастья с тысячами незнакомцев, тогда как настолько просто механически свести свое настроение к постоянному веселью или даже к старой доброй хандре, — такое просто в голове не укладывается.
К концу романа Дружище Бастер наносит решающий удар, приводит убедительные доказательства того, что культ Мерсера — это обман, опиум для народа, сбываемый правительством, которое вероломно затеяло борьбу против него только для того, чтобы подогреть интерес. Сцена с горой снимается на киностудии и распространяется по каналу, устроенному по аналогии с телевизионным. Сам Мерсер, последователи которого задавались вопросом, является ли он по своему происхождению человеком или неким архетипом, привнесенным в земную культуру непостижимой космической волей, так вот, этот самый Мерсер был всего лишь третьесортным комиком, алкоголиком, до этого снимавшимся в провальных сериалах. Играя роль всей своей жизни, побиваемый резиновыми камнями и истекающий кетчупом, во время съемок он страдал разве что от нехватки виски.
Казалось бы, после пошлых шуточек и разоблачений Дружище Бастера у зрителей должна была пропасть всякая религиозность. Однако ничего подобного. В действительно великолепной сцене, которую Дик изобразил необычайно талантливо, Мерсер появляется перед одним из своих учеников, blade runner, сидящим без сил перед «ящиком сопереживания», который отныне заполняют помехи, какие бывают по окончании вещания, и спокойно объясняет ему: да всё, что сказал Дружище Бастер, — правда, всё, включая и виски, без которого ему, старому актеру-алкоголику, и в самом деле тяжело обходиться, но это ничего не меняет. Абсолютно ничего. «Потому что ты здесь, и я здесь».
С помощью этого символа веры, отчаянно сопротивляющегося очевидному, Дик обозначил свою позицию в споре, который так волновал тогда общественность, по меньшей мере, ту ее часть, которая интересовалась религиозными вопросами. Находка в 1947 году рукописей Мертвого моря наделала много шума, и в результате распространилась идея, что, если значительная часть учения, приписываемого Иисусу синоптическими Евангелиями, отражена в документах, появившихся еще до его рождения, то это учение, возможно, не так уж оригинально, как полагали, а тот, кто его распространял, — всего лишь проповедник, каких тогда было много в Палестине. И даже, если принять во внимание, во что верят и верили миллиарды людей, простой обманщик. Атеисты, вступившие в полемику, полагали, что обрели весомый аргумент против христианства. Церковники заволновались. Некоторые даже считали, что их вера пошатнулась под действием этих открытий, и среди них был епископ Калифорнийской епархии англиканской церкви Джеймс А. Пайк.
Господин Пайк был тогда важной общественной фигурой, этаким образцом современного прелата. Бывший адвокат, выдающийся оратор, он сражался за гражданские права, участвовал в знаменитом марше в городе Селма бок о бок с Мартином Лютером Кингом, был другом клана Кеннеди. Ему американцы были обязаны введением рока в культовые церемонии и возведением в Сан-Франциско собора, витражи которого, наряду с удачно стилизованными святыми, весьма реалистично изображали Альберта Эйнштейна или, скажем, астронавта Джона Гленна. Фотографии Пайка красовались на обложках «Тайм» и «Ньюс-уик». Он участвовал в весьма популярном телевизионном шоу. Особую пикантность имиджу Пайка придавало то, что против него только что был начат процесс: прелат занимал откровенно еретическую позицию по отношению к Святомуо Духу, который, по его мнению, исчез из обращения со времен апостолов.
Осенью 1965 года Марен Хаккетт, бывшая активисткой феминистического движения, познакомилась с Пайком и стала его любовницей. Спустя некоторое время Нэнси с Диком были приглашены к ужину в квартиру, служившую тайным убежищем для этой пары, поскольку епископ, хотя уже и не жил со своей супругой, официально был все еще женат. Дик побаивался этой встречи на незнакомой территории с человеком, чья известность его пугала. Однако все прошло замечательно. К концу вечера он сидел, развалившись на диване, смеялся, вел непринужденную беседу, восхищенный любовником своей тещи. Понятно, что, когда встречаются два человека, страстно увлеченных религией, они без конца говорят об отцах-пустынниках и Армагеддоне. Между Филом и Джимом — так они стали звать друг друга в первый же вечер — началась трехлетняя дискуссия. Оба они, будучи интеллектуалами до кончиков волос, любили ученые споры и часто подкрепляли свои аргументы цитатами. Оба, подобно средневековым реалистам, верили, что слова материальны, а всякая идея, которую можно облечь в словесную форму, обязательно имеет реальный аналог. Оба они, бесконечно уважая печатное слово и не обращая внимания на то, что книги противоречат друг другу, верили во все, что читали, и обладали даром убеждать в этом других. Много читая, они часто меняли свое мнение, что порою смущало других людей, но не их самих.
