— Ваня, Ванечка, пойдём с нами. Прошу тебя. Мне нужно поговорить с тобой.
Он не двигался. Он застыл возле Долговязого. Он не шевельнул ни рукой, ни губами. Как тогда.
И я остановилась. А потом почти побежала прочь, утягивая за собой Глеба. Бежала всё дальше от школы. И, лишь выскочив на проспект, остановилась.
— Не плачьте. — Глеб расплывался в фонарном свете. — Пожалуйста. — Голос его дрожал.
Ваня был тогда маленький, и школа ещё была не физико-математическая — обычная, и я была тогда много моложе, полна сил. И я очень любила Ваню. Что же может моя любовь?
Мы идём вдоль шоссе, к переходу. Глеб едва волочит ноги.
Придумала ложь во спасение — любовь, веру в свои силы. А что делать с Ваней? С избитым мальчишкой?
Я очень любила слушать, как Ваня играет на баяне. Он играл, мягко перебирая клавиши, и пел низким тёплым голосом мои любимые песни. Он всегда участвовал во всех наших праздниках. Однажды исчез на неделю. Я думала — болел. А он попал в камеру предварительного заключения. В ней провёл всего два дня и до конца седьмого класса был почти неотлучно при мне. А в восьмом началось… три дня, пять, двенадцать его нет в школе. Он стал меня избегать. Ни разговоры, ни просьбы, ни наши классные вечера больше не действовали на него. Однажды пропал на два месяца, и я не выдержала. Долго искала его дом, в журнале оказался неверный адрес. Открыла соседка и ткнула локтем в плотно закрытую дверь — руки её были в муке. Иван спал носом к стене. Раскиданы кругом облезлые куклы, опрокинут стул, на столе сверкает белыми клавишами баян. Я сидела в его ногах, пока он не проснулся и не увидел меня. Он закричал — жалобно, как маленький: «Уходите!» А я продолжала сидеть. Тогда он сел, вцепился в меня обеими руками, судорожно заговорил: «Уходите. Мне не выбраться! Вот только сеструху мне… Да я за неё… жизнь положу. Я им не дам её. — Это была самая настоящая истерика. Текли слёзы, рвался голос, дрожали губы. — Мать не знает. Не говорите ей. Она хочет, чтобы я стал певцом. Уходите, прошу! Хоть на Северный полюс закачусь — убьют!»
Бегу по улице. Вот переход. Скорее сбежать отсюда! Что ещё могу? Меня бьёт озноб. Я снова заболела, тяжело, как тогда.
— Ты хотел увидеть негатив жизни. И как? Понравилось? — Понимаю, нельзя больше ни о чём говорить с Глебом, но какое-то тайное желание причинить боль и ему, и себе одновременно, чтобы, наконец, пробудиться от розовых снов, ведёт меня: — Ты сказал про девочку — «ненормальная»! Ваня назвал мальчика — «предатель»! А ты подари им себя. Ты полюби их, ты повозись с ними. Дай им игры не жестокие. Ты брезгуешь ими… Олег прав — ты чистоплюй! Осуждаешь мои принципы жизни. Предложи свои! Это ты научи меня, как жить. Ну, учи меня, учи!
Глеб поднимает, словно защищаясь, словно моля, чтобы я замолчала, руку к лицу, а я не могу замолчать:
— Да, они воруют, сквернословят, пьют, дерутся. А ты задумался, почему? У них родители пьют и дерутся. Так помоги им начать жить по-человечески! — Всё-таки я заставляю себя говорить мягче: — Один мой ученик пошёл в детскую комнату милиции работать вот с такими. Я отговаривать не стала — он верил, что всё изменит. И знаешь, подростки его полюбили. Многих он вытащил, заставил учиться, работать — за ним ходили по пятам. Но он слишком близко всё принимал к сердцу…
Мы уже стоим на остановке, и к нам подплывает автобус. Он еле движется, переполненный в часы пик.
— Воруют, пьют, дерутся… — шепчу я в пылающее ухо Глеба, когда мы уже загнаны в жаркое тесное чрево автобуса. — Не хотите излишков добра? Ну так идите к настоящей беде. А на каникулах повезу вас в Ленинград, в Петропаловку. Кушайте, пожалуйста. «Плачет!» Да плачет твоя Шурочка потому, что вы оба заняты лишь собой и не хотите принимать в расчёт то, что происходит с другими людьми.
«Сыграй мне», — попросила я тогда Ваню, перебивая его истерику. И он послушался. Сполз с кровати. Он был весь избит, с кровоподтёками на лице, в старых заплатанных брюках. Непослушными руками поднял баян, установил на коленях. Почему его избили? Где он пропадал? «Тёмная ночь. Только пули свистят по степи». Играл он рвано — пальцы не слушались. Выкрикнув фразу «Как я люблю глубину твоих ласковых глаз», откинул баян на кровать — тот взвизгнул протяжно. «Я лучше чаем вас напою. — Едва передвигая ноги, Ваня подошёл к буфету, достал банку, поставил её на стол. — Мама варит из изюма и орехов. — Он взял в руки чайник, чтобы идти на кухню, и заплакал. — Не мучайте меня, уходите. Умоляю! Это всё из-за вас. Я хотел к вам, но теперь это невозможно». — «Почему, Ваня?» — спросила я растерянно. А он наступал на меня, выводил из комнаты, из передней, из его дома. Уже на лестнице я позвала: «Ваня!» Он не шевельнул ни руками, ни губами, стоял, прижавшись к косяку двери, бледный и подавленный.
Автобус медленно и тяжело плывет по Москве. Люди молчат. Устали. Стоим тесно. Толчок, и мы валимся вперёд, но не падаем — нас слишком много в автобусе.
Наконец остановка. Выходят почти все — метро. Глеба оторвали от меня и понесли к выходу. Уже издалека доносится:
— До свидания.
Машинально сажусь на свободное место. Снова убежала. Вот так и начинается равнодушие. И когда много добра, и когда много зла! Почему я не поборолась за Ваню? Почему не взяла себе в сыновья избитого маленького мальчика или такого же из приюта?
«Мама варит из изюма и орехов». Чистые глухие стены ждут меня дома — с обоями в ромбах, розовеющими при свете. А Ваня может сделаться убийцей. Он, с его добрым лицом. Встаю, иду к выходу. Меня лихорадит. Очень холодно. Что же так долго нет остановки? Автобус спешит к моей окраине, всё дальше и дальше увозя меня от Вани.
Я ведь снова позвала его, а он не двинулся. Он не улыбнулся, не пошевелил рукой, он застыл. Всё равно попробую, в последний раз! «Не мучьте меня, уходите!» — кричал он мне.
Кто-то кого-то не любит, кто-то кого-то обманывает, кто-то кого-то сейчас бьёт. Во мне звонят колокола, тревожные колокола, всех веков и всех бед. А я ничего не могу.
Ну приду к нему снова. И снова он меня выгонит. Я опоздала. Его теперь не спасти. И не спасти тех, кто оккупировал пустырь. Дети… становятся убийцами. Пустырь и дети…
Скорее домой — спрятаться, запереться! Позвоню Даше. Накормлю Рыжика, смою с неё дневную грязь. А потом спрячу голову под подушку. Как сделать так, чтобы не били? Как сделать так, чтобы не обижали? Как сделать так, чтобы не убивали, чтобы не было жестокости? Высшей силы, спасающей несчастных, нет. Есть асфальт и земля. Есть материнские глаза, застывшие у меня на столе. Есть люди — в автобусе, на пустыре. Что зависит от нас?
Не успела нажать звонок, как дверь распахнулась, Передо мной муж. Из-за его спины звенит крик:
— Мама, папа приехал!
Словно я не вижу, что «папа приехал». Он улыбался — загорелый, а потому особенно светлоглазый, что-то говорил. Выронив портфель, я обняла его. Запах моря, сила, покой, яркий свет…
— Господи, я живу!
