Он по-прежнему с удовольствием возил ее в отпуск, покупал ей вещи, но как-то остерегался делать дорогие подарки, хотя, вспоминая давний разговор в кафе, знал, что это только укрепит их отношения. Ему была слишком памятна история с черным платьем, и он боялся снова почувствовать себя обманутым влюбленным идиотом.
Он по-прежнему ни слова не говорил, когда она отправлялась на вечеринки с друзьями, но всегда был готов к тому, что она может не вернуться, если вдруг опять приедет какая-нибудь Анька из Питера. Впрочем, когда она возвращалась от друзей под утро, он мог предположить что угодно, но чувствовал, что, если бы его предположения подтвердились, это уже не было бы для него катастрофой. Сам он в такие вечера нередко отправлялся в «Онегин» и несколько раз возвращался оттуда не один, что тоже ничего не меняло ни в его жизни, ни в его отношениях с Кристиной.
В какой-то момент он поймал себя на том, что перестал радоваться и переживать не только из-за того, что касалось Кристины, но вообще ко всему, что происходит вокруг, стал как-то равнодушнее и даже поставил себе своеобразный диагноз, решив, что у него притупилась острота эмоциональных реакций.
Его пугала произошедшая в нем перемена, которую он особенно ясно ощутил через два года, когда узнал о смерти отца. Он быстро собрался и еще затемно выехал в Петербург. Он сам удивился, как спокойно вел машину, как деловито по приезде занялся организацией похорон и поминок, как уверенно распоряжался ходом церемонии в ритуальном зале.
Отец лежал в гробу, страшно похудевший, осунувшийся, и почему-то казался выше, чем был при жизни. Болезнь и смерть так изменили его лицо, что Сергей смотрел и не узнавал. Рядом были незнакомые люди, и, если бы не мать, которой было тяжело стоять и которую приходилось поддерживать под руку, он не смог бы понять, на чьи похороны пришел.
Все, что говорили об отце на поминках его питерские друзья и знакомые, Сергей слышал впервые. У него создалось ощущение, что речь идет о постороннем человеке, и казалось странным, что соболезнования по поводу смерти этого человека были адресованы ему.
Он смотрел на мать, которая все время молчала и, не переставая, плакала, и понимал, что не должен оставлять ее одну.
На третий день после похорон он заговорил с ней о возможности ее переезда в родной город. Она сидела у стола в гостиной их петербургской квартиры и машинально размешивала сахар в чашке с давно остывшим чаем. Сергей присел в старое кресло с потертой обивкой, которое помнил с детства и которое всегда называлось «папиным».
– Мам, а может, поедем? – осторожно спросил он. – Хочешь – квартиру тебе купим, хочешь – у меня живи, места хватит.
– А ты все так же один?
Сергей вздохнул, помолчал.
– Даже не знаю, как тебе ответить…
Мать удивленно посмотрела на него.
– Ну, вот видишь, – сказала она, и Сергей заметил, что на глаза у нее снова навернулись слезы. – Тебе бы со своей жизнью разобраться, а ты еще хочешь мою на себя взвалить.
– Да что в ней разбираться? Живу и живу.
– Неправильно ты живешь, Сережка. Нельзя одному жить. Надо, чтоб рядом… – Она замолчала, и слезы полились еще сильнее. – Вот и я не знаю, как одна буду… без папы.
Сергей встал, подошел к ней, обнял и прижал к себе. Он не привык обнимать ее, даже в детстве они старались избегать всяких нежностей, но сейчас мать показалась ему такой маленькой и беззащитной, что он не сдержался.
Она подняла к нему заплаканное лицо:
– Ты стал на него очень похож. А поседел как!..
– Что ж ты хочешь? Мне, как ты помнишь, уже тоже не семнадцать. – Сергей попробовал улыбнуться.
– Говорят, современным женщинам нравится седина…
– Современные женщины сами не знают, что им нравится, – сказал Сергей, снова усаживаясь в кресло. – И давай об этом не будем. Так как насчет переезда?
Она опять начала помешивать чай, хотя пить его явно не собиралась.
– Нет, Сережа, спасибо тебе, но куда я от папы уеду? И еще я тебя очень прошу: похорони меня рядом с ним.
– Мама, ну, не надо!.. – начал было Сергей, но осекся.
«Почему я никогда не думал, что они любили друг друга? – спрашивал себя Сергей по дороге домой. – А пожалуй, что любили… Или ценность человека понимаешь, только когда его уже нет? Интересно, а рядом с кем попросить похоронить меня? Да и кого просить?»
Он любил дальние поездки за рулем, когда можно предаться размышлениям, на которые обычно не хватает времени, а как только мысли примут какое-нибудь тревожное направление, мгновенно отвлечься от них, сосредоточившись на дороге.
Когда-то, в студенческие годы, он весело пел с друзьями о том, что «нет мудрее и прекрасней средства от тревог, чем ночная песня шин», но тогда эти слова казались лишь красивой метафорой, поскольку в двадцать лет не возникало потребности штопать ранения души. Еще не было никаких ранений, да и о душе было думать рано. Только с годами он понял всю мудрость визборовских строк и нередко сам придумывал себе дальние командировки, чтобы привести мысли в порядок.
И сейчас он ехал по ночному шоссе и думал об отце, о тех странных отношениях, которые сложились у них, о том, что с годами, став старше и мудрее, он мог бы сблизиться с родителями, но почему-то не попытался это сделать.
Он думал о матери, о том, как ей теперь, в середине восьмого десятка, придется учиться жить заново, жить одной, смирившись с тем, что ждать больше нечего и некого.
Он думал об одиночестве, о том, что после возвращения Кристины, когда жизнь, казалось, вошла в желанную колею, когда сбылось все, о чем он мечтал все эти ужасные месяцы, о которых теперь не хотелось вспоминать, он все равно чувствовал себя одиноким.
Почему-то вдруг вспомнился Толик Латынин, который всегда стремился всем помогать и в результате остался один.
«А, пожалуй, ему труднее, чем мне. Мало того что он один, так ему еще приходится заботиться о дочке. Я бы, наверное, теперь уже не смог заниматься ребенком. Отвык. А может, ему как раз легче? Он все-таки не совсем один, у него есть Аринка».
Он думал о своей дочери, с которой теперь изредка переписывался по электронной почте. Когда-то они были очень близки друг другу, и их отношения мало напоминали ему его собственные отношения с родителями. А результат? Где он и где Наташка? Когда он станет старым и немощным, она при всей их былой любви физически не сможет ни в чем ему помочь и вряд ли заберет его к себе, чтобы он доживал свои дни где-нибудь на берегу Луары.
А мать рано или поздно придется перевезти к себе. Это он понимал, хотя совершенно не представлял, как впишется забота о ней в его более чем странный, но вполне сложившийся образ жизни. О том, чтобы жить вместе, нечего было и думать, и предлагал он ей это скорее из вежливости, зная, что она и сама не согласится. Однако, продав ее крошечную питерскую квартирку, можно было приобрести вполне достойное жилье где-нибудь неподалеку от него, а еще хорошо бы купить какой-нибудь домик в деревне, куда можно было бы привозить мать на все лето…
