— Не может такого быть! — воскликнул вне себя Роев. — Что же войско наше и все те москвичи, что на горы ушли?
— Един Бог ведает, что там! Только, видно, Москве не сдобровать, коли уж чудотворные иконы увозят.
— Где же митрополит?
— Преосвященнейшего владыку едва уговорили вчера вечером уехать. Стоит святитель на своем да и только: «Не оставлю московских святынь, умру вместе с москвичами! Что мне французы сделают? Как оставить мне раненых без защиты и помощи?». Так его, владыку, поверите ли, чуть не силой в карету посадивши, повезли в Вифанию.
— Да что же, право! — кипятился Роев. — Ушам просто своим не верю! Неужели уезжать?..
— Уж вы, батюшка Григорий Григорьевич, как там хотите, а мне надо в монастырь поспешать.
Роев приказал благодарить отца-ключаря и подал гривенник служке.
— И что вы, батюшка! — сказал тот. — На что мне сие? И допрежь сребролюбцем не бывал, а нынче и не те времена, чтобы деньги копить!
Лишь только служка вышел, Роев велел Аксену закладывать пару лошадей в беговые дрожки, а Прокофию — укладывать все самое необходимое в дорожный мешок.
— Если хочешь, Прокофий, — говорил он ему при этом, — так уходи из Москвы, я сам еду в Дмитров, а не то оставайся тут с служителями и приказчиками.
— Уж коли ваша милость будет, — отвечал Прокофий, — дозвольте мне тут остаться. Может, еще пригожусь на что, коли наши супостата бить станут.
— А жену молодую оставить не жаль?
— Как не жаль! Да вишь, сударь, времена какие! Коли сложу голову, уж вы мою Анисью не оставьте.
Через час Григорий Григорьевич, осмотрев замки магазинов и забрав с собой ключи от них, направился по Москве к Сухаревой башне, едва пробираясь по улицам, запруженным людьми и повозками.
Ночь осенняя была пасмурна. Пробираться впотьмах — составляло немалый труд. А толпы становились все гуще и гуще… Кто едет в карете, кто верхом, кто ребятишек с собою в телеге везет. Тут корову ведут, здесь козел упирается и рвется из рук; клетки с курами привязаны к повозкам. Кто один пробирается, кто целой семьей. Крики, плач, перекличка, громкий, отчаянный призыв затерявшихся и отставших стоном стоят в воздухе…
Вся эта суматоха отвлекла Григория Григорьевича от неотвязных дум.
«Что будет с Россией? Неужели Москву разорит враг? Где-то Николушка? Что будет с войском?..»
Он и не подозревал, что в это время его Николушка едет тоже в Дмитров, но в повозке раненых.
Вдруг Аксен свернул в переулок и остановил лошадей.
— Что ты это? — спросил Роев.
— Нешто вы, сударь, не приметили! — отвечал тот. — Полиция из города выбирается, а с нею и пожарные уезжают. Так тут поневоле свернешь. Того и гляди — задавят. Пусть проедут, тогда и мы дальше двинемся.
И точно, вглядевшись, Григорий Григорьевич увидел длинный поезд полицейских с фурами и пожарной командой.
— Они, вишь, и все-то ночью, — продолжал Аксен. — Казенное имущество вывозят. Уж которую ночь разные казенные повозки тянутся: все норовят, чтобы народ не приметил; все тишком да молчком, а теперь вот уж и сами из Москвы поплыли. Ишь ты, народ-то как вдруг заорал! — добавил он с укоризной в голосе. — Обрадовались неурядице. Креста на них нет! Каторжные: пьют и гуляют в то время, как враг под стенами города…
У Григория Григорьевича сердце екнуло при этих неистовых криках. Он понял, что пьяницы разбили кабаки и гуляют, буйствуют.
Страшная ночь! Трудно себе представить все ужасы ее! Пьяная ватага врывалась в дома, безнаказанно грабила и буйствовала… Стало светать, а Роев все еще не выбрался за заставу; то и дело казенные обозы заставляли всех приостанавливаться, а кто не хотел слушаться, того хлестали по чему попало.
В это время через Драгомиловскую заставу уже въезжал в Москву обоз русских войск, а за ним двигалась кавалерия, потом — ополчение. Солдаты не верили, что уступают Москву без боя.
— Идем в обход! — говорили они. — Нагрянем внезапно на супостата.
Но вот солнце осветило весь беспорядок на улицах Москвы, и солдаты наконец поняли, что первопрестольной уготована участь Смоленска.
— Убегаете? — кричали им пьяные. — Ишь! Воинами прозываются, а не могут нас отстоять! Да куда им!.. Когда сам владыко святой покинул нас. Пропадай наша головушка!
Солдаты сумрачные, глубоко оскорбленные тем, что отступают без решительного боя, который был обещан под Москвой, молча двигались по опустевшим улицам, мимо разбитых кабаков и ограбленных ворами домов. Вот они уже в центре города. Купцы зазывают их в лавки и просят брать даром все, что кому приглянется.
— Пускай лучше наше добро достанется своим, чем французам! — слышалось со всех сторон.
— Недаром говорят старики, что понедельник — тяжелый день, — сказал один из купцов. — За всю жизнь нашу не забыть нам сегодняшнего понедельника!..
— Несдобровать и нехристям на понедельничьем новоселье в Москве! — заметил другой. — Я первый подожгу свою лавку. Пусть все пропадает, лишь бы не досталось французу.
— Пусть обожжется на новоселье! — добавили сумрачно несколько голосов.
— Подавись он, проклятый! — охнул старик, махнув рукой.
И старческие слезы потекли по седой бороде при виде всего добра, так долго и с таким трудом им накопленного. Каждую партию товара он покупал так обдуманно, толково — товар все прочный, нелинючий… И все это достанется супостату? Как бы не так!..
— Берите, братцы, что кому нужно! Остальное своей старческой рукой подожгу.
В восемь часов утра подъехал к Драгомиловской заставе Кутузов. В это время уже все улицы до того были запружены войсками и повозками обоза, что ему невозможно было пробраться без помехи, и он обратился к окружающим с просьбой:
— Кто из вас хорошо знает Москву, пусть проведет меня такими улицами, где сейчас мало народа.
Его вызвался сопроводить ординарец князь Голицын, и они оба направились верхом по бульварам к Яузскому мосту. На мосту распоряжался граф Растопчин и с нагайкой в руке старался разогнать народ, загромождавший путь артиллерии.
В числе войск, проходивших через Москву, находился и Дмитрий Иванович Бельский. Он был один из счастливцев, отделавшихся в кровопролитной битве лишь легкими царапинами, но душа его была смертельно ранена приказом отступать за Москву. Как и многим, ему казалось лучше всем разом погибнуть в доблестной схватке с неприятелем, чем уступить французам Москву — сердце России. Жгучей тоже болью отдавалась у него в сердце мысль о жене и ее близких.
«Где она теперь? Успела ли уехать?..»
Последний раз она писала ему, что они все еще в Москве, так как старуха Роева затягивает сборы, чтобы по возможности дольше не расставаться с сыном. Вот уже две недели, как он получил это письмо, и ничего более не знает о них.
