– Ах вы, сукины сыны, кончайте стихи читать! Поднимайтесь, идите работать, дороги стоить, лес валить, комбинат возводить!
Тогда дикий лай собак взорвал леса, расшевеливал объединенных жаром костра любителей стихотворного творчества. Гул звонкого эха несся далеко в леса, угоняя испуганных диких зверей в глубину тайги. С веток красавцев-богатырей деревьев сыпал снег, ели и сосны на холодном ветру зашумели.
* * *
«Бери лошадь, запрягай и поедешь в лес», – вызвал и сказал Вольдемару командир северного участка Беломорлага товарищ Лебедев.
Кужжев отправился в конюшню, взял коня, вывел из конюшни за хомут сиделку, одел, остановился, стоит, любуется на коня. Конь был серый и сытый, шея толстая, грудь широкая. Потом лошадь тронулась.
– Эй, мужики, давай, поднимай бревно на сани, шевелись! Раз два – взяли! – выдал команду Володя своим лесорубам по прибытию в лес.
Лесорубы спросили:
– Сколько?
– Куда грузить? – задал вопрос бригадиру каналоармеец Бессонов.
– Восемь.
– На санях лошадь сдохнет, восемь бревен конь не дотянет! – говорили бригадиру мужики.
– Сдохнет конь, не дотянет! – бил себя в грудь лесоруб Ротенберг. – Я же твой старший по возрасту товарищ, ты меня слушай!
– Да, не утянет! – Рассердился каналоармеец Лосев.
На возмущение:
– Я сказал – восемь. Товарищ Лебедев сказал – не сдохнут! – высказал свое окончательное решение Вольдемар.
Лесорубы подчинились, стоя по колено в снегу, погрузили восемь бревен на сани, привязали бревна веревкой на конь, вот тронулась лошадка, потянула за собой вперед сани. Вперед за конем ехали другие обозы, бригадир шел, держал лошадь впереди. Но подгонял Вольдемар лошадь, бил вожжами! Конь скакал как заведенный, дергался, Володя кричал на лошадь, махал погонялам. Лошадь вскрикнула и вдруг упала в сугроб, сразу сдохла. Володя не понял, что лошадь мертва, махал вождей, кричал. Лошадь не вставала.
– Померла лошадь, не поднять, – крикнул Вольдемару Ледеркин.
Видит – бригадир от такого сообщения стоит на месте, не двигается. Разводит по ветру руками.
– Снимут с тебя, Вольдемар, косяк бригадира, снимут, – говорил Володе Ведеркин.
Он ему:
– Пусть снимают, – развел руками Вова.
* * *
Месяц март 1932 года, в медвежегорских лесах не спадают крепкие морозы, холодно в платке, для печек буржуек не хватает дров. Лучина света лампы-керосинки подавала возможность заключенному Лосеву писать письмо жене, остававшейся на свободе, проживавшей в городе Москве.
«Как только начну подыскивать образ, который наиболее точно выразил бы мое существование, всегда возникает образ дрожащей твари, какой-нибудь избитой голодной собачонки, которую выгнали в ночную тьму на мороз. Скажи, родная, можно ли оставаться нормальным человеком и сохранить ясную и безмятежную улыбку, когда вокруг тебя постоянно и неизменно слышишь самую отвратительную ругань, когда эта сплошная и дикая матерщина доводит иной раз до истерики! Я понимаю, что при той или иной необходимости можно поработать день, два, ну пусть месяц среди преступного мира, в бараках, в палатках, где люди набиты, как сельди… Ты пишешь, что в Бутырках, где ты была с сорока человеками в одной камере в течение нескольких месяцев. А я, родная, до сих пор нахожусь в таком положении, что многие с сожалением вспоминают Бутырки, так как набиты мы в мокрых холодных палатках настолько, что если ночью поворачивается с боку на бок кто-нибудь один, то с ним должны поворачиваться еще человека четыре-пять…
* * *
– И-и-и раз! И-и-и два! Вот и все, проще некуда! – говорил каналоармеец каналоармейцу, с трудом держа зубило в руках.
Оно ударяется об камень десяти-пятнадцатикилограммовый, выдерживая такой силы удар, от него пот стекал по лицу. Володя не показывал вида усталости, на юношеском лице была улыбка.
Была скала крутой, как судьба,Гранитная скала была…
Каждый из нас в обязательном порядке должен встать начсменом. В люди выбраться надо. Тяжело бить десяти-пятнадцатикилограммовой кувалдой по этому зубилу. Лупить час, другой, десять подряд. Вмазывать до тех пор, пока спичка на перекуре покажется тяжелей дерева, родившего ее. Кувалдой и зубилом, киркой и лопатой, а больше злостью да упорством рубили проклятый камень.
Так вот работал Володя, получив новую специальность бурильщика. Сменив косяк лесоруба-бригадира на рядового каналоармейца-бурильщика, он битыми часами не выпускал из рук зубило и кувалду, выдерживал удар по зубилу. Работая, на ходу цитируя стихи, написанные на слова ударника Якуба Хасанова:
«Была скала крутой, как судьба.Гранитная была скала.Тут оборвалась жизни тропа.Через скала она легла»…
– читал снова поэта Володя, персонально адресуя напарнику Серову, а он махал кувалдой, не слушал. В массе всего многочисленного народа, крутившегося, как муравейник, выполнявшего одну и ту же самую операцию. Профессиональные тачечники, землекопы кружились с набитым до краев камнем по одному и тому же кругу, сбрасывая глыбы груза в гору. И так далее по кругу. Кто по причине усталости и голода спотыкался и падал вместе с грузом в выкопанный ими же котлован, разбиваясь там на смерть. Следящие – тот, кто за спиной – продолжали идти, не обращая внимания на павшего, и так до безконечности, по кругу, по кругу, со спины продолжают идти…
– Кто там еще приехал? – взглянул на собравшееся на карьере начальство напарник Севров.
– А кто? – спросил вместо ответа Володя, отложил под ноги на землю на минуту кувалду. Гордо, по-мужски, стоял во весь рост, прикуривал.
– А бык его знает кто, начальник из Москвы большой, а наше дело маленькое – долби скалу, бей кувалдой по зубилу и слушай, чего тебе скажут, какое указание дадут! Слушай да подчиняйся, жди нового. Знаешь, Серж, я тебе вот что скажу: не выпускай зубилу из рук кувалду, а наоборот – крепче в руках держи, мы тут все с тобой одно большое дело делаем – комбинат пяти морей стоим. Вот почему мы тоже с тобой большие люди. Знаешь, какая о нас молва на всю большую Совдепию заговорит? Известными будем! – толкнул большую речь напарнику Вольдемар.
– Пять морей! – обрадовался Серов речи напарника.
А Кужжев ему опять говорит, вывод выводит, и как крикнул в адрес Серова:
– Чего стоишь? Давай, молоти! Не жди, пока высокий начальник-москвич до нас доберется!
Они продолжили выбивать камень, ждали мысленно начальника, но высокий начальник так до них и не дошел. Глубоко поздней в холоде северной ночи, в звездной синеве, завившей над Медвежьей горой, в стоящем на станции купейном московском составе за стаканом горячего чая состоялся разговор между Коганом и приехавшим из Москвы Микояном.
– Дайте мне сводку о состоянии на Беломорстое в двух экземплярах, один – лично Сталину.
