— Мы тут одни, — ответила Вайолет, но в ту же минуту она и остальные Бодлеры повернули головы в сторону пляжа — туда, где они когда-то нашли плот, — и увидели, как из палатки Ишмаэля выбирается единственная личность, о которой они не пролили ни слезинки.
Солнышко соскользнула вниз, на песок, не выпуская из рук кастрюли, и трое Бодлеров побежали вверх по склону к судорожно передвигающейся фигуре Графа Олафа.
— Привет, сироты, — прохрипел он ещё более скрипучим и грубым из-за действия мицелия голосом. Платье Эсме свалилось с его костлявого тела, он полз по песку в своей обычной одежде. Одной рукой он держал раковину с сердечным, а другой держался за грудь. — Вы явились склониться перед королём Олафленда?
— Нам не до ваших глупостей, — отрезала Вайолет. — Нам нужна ваша помощь.
Граф Олаф удивлённо поднял бровь.
— Вам нужна моя помощь?! — спросил он. — Что же случилось со всеми здешними болванами?
— Они бросили нас, — ответил Клаус.
Олаф захрипел жутким образом, и дети не сразу поняли, что он смеётся.
— Ну и как вам яблочки? — просипел он, желая в данном случае сказать: «По-моему, так ситуация исключительная».
— Мы дадим вам яблок, — Солнышко показала на кастрюлю, — если поможете.
— Не надо мне ваших яблок. — Олаф попытался сесть, все так же хватаясь за грудь. — Мне нужно ваше наследство, которое оставили вам родители.
— Наследства здесь нет, — ответила Вайолет. — И возможно, ни один из нас не увидит ни гроша из этих денег.
— Даже если бы деньги были здесь, — сказал Клаус, — вряд ли вы доживёте до того, чтобы ими воспользоваться.
— Маккиав, — выпалила Солнышко, что означало — «ваше интриганство здесь бессмысленно».
Граф Олаф поднёс к губам раковину, и Бодлеры заметили, что он весь дрожит.
— Тогда лучше я останусь тут, — хриплым голосом ответил он. — Я слишком много потерял, чтобы жить дальше, — моих родителей, любимую, приспешников, кучу денег, которые я не заработал, и даже лодку с моим именем.
Дети переглянулись, вспоминая, как они плыли вместе с ним в лодке и как им пришла в голову мысль столкнуть Олафа за борт. Если бы он тогда утонул, медузообразный мицелий не стал бы угрозой для острова, хотя смертоносный гриб все равно рано или поздно вынесло бы на берег, и если бы злодей погиб тогда, сейчас некому было бы помочь Кит Сникет и её ребёнку.
Вайолет встала коленями на песок и схватила злодея за плечи обеими руками.
— Нет, мы должны жить дальше, — сказала она. — Сделайте хоть одно доброе дело в жизни, Олаф.
— Я сделал уйму добрых дел за свою жизнь, — зарычал он. — Однажды приютил трёх сирот, и несколько раз рассматривалась моя кандидатура на получение престижных театральных премий.
Клаус тоже встал на колени рядом с сестрой и поглядел негодяю прямо в его блестящие глаза.
— Вы же и сделали нас сиротами. — Он впервые произнёс вслух тайну, которую трое Бодлеров с давних пор скрывали в своих сердцах.
Олаф на миг закрыл глаза, сморщив лицо от боли, а потом медленно обвёл взглядом всех троих детей по очереди.
— Вы так думаете? — наконец произнёс он.
— Мы знаем это, — подтвердила Солнышко.
— Ничего вы не знаете. Вы все те же, что были, когда я вас увидел в первый раз. Думаете, в этом мире можно победить, имея всего лишь сообразительную голову, кипу книг и вкусную еду от случая к случаю? — Олаф влил себе в отравленный рот последний глоток сердечного и отшвырнул раковину в сторону. — Вы в точности такие же, как ваши родители.
И тут дети услышали стон с берега моря.
— Вы должны помочь Кит, — сказала Вайолет. — Сейчас родится беби.
— Кит? — повторил Граф Олаф.
Молниеносным движением он выхватил из кастрюли яблоко и яростно впился в него зубами. Он жевал, морщась от боли, а Бодлеры слушали, как успокаивается его хриплое дыхание, по мере того как на ядовитый гриб оказывает своё действие изобретение их родителей. Олаф откусил ещё кусок и ещё, а затем со страшным стоном поднялся на ноги.
И тут дети увидели, что одежда у него на груди пропитана кровью.
— Вы ранены, — сказал Клаус.
— Не первый раз в жизни, — отозвался Граф Олаф.
Шатаясь, он спустился по склону и побрёл по воде, затопившей прибрежную отмель. Он бережно снял Кит с плота и понёс к берегу. Глаза у отчаявшейся женщины были закрыты, и подбежавшие Бодлеры не сразу поняли, жива она или нет, пока Олаф не положил её осторожно на белый песок. Тогда дети увидели, что грудь её поднимается и опускается — она дышит. Негодяй посмотрел на Кит долгим взглядом, а потом нагнулся и сделал странную вещь. На глазах у Бодлеров Граф Олаф нежно поцеловал Кит Сникет в дрожащие губы.
— Тьфу! — выпалила Солнышко, когда веки у Кит затрепетали и она открыла глаза.
— Я тебе говорил, — слабым голосом сказал Граф Олаф, — говорил, что напоследок это сделаю.
— Ты скверный человек, — отозвалась Кит. — Думаешь, за один добрый поступок я прощу твои грехи?
Злодей, спотыкаясь, отошёл на несколько шагов и, сев на песок, испустил тяжёлый вздох.
— Я не просил прощения, — сказал он и поглядел сперва на Кит, а потом на Бодлеров.
Кит протянула руку и дотронулась до его щиколотки, там, где находилась татуировка в форме глаза, преследовавшая детей с тех самых пор, как они увидели её впервые. Вайолет, Клаус и Солнышко глядели на татуировку и вспоминали все случаи, когда она была скрыта, и все случаи, когда обнажалась, и думали обо всех других местах, где встречали её, ибо, если приглядеться, буквы Г. П. В. составляли вместе изображение глаза, а когда дети расследовали Главную Противопожарную Вертикаль или пытались сначала расшифровать зловещие тайны организации, а потом участвовать в её благородных делах, эти глаза постоянно наблюдали за ними, хотя до сих пор оставалось загадкой, были эти глаза благородные или вероломные, добрые или злые. История этих глаз вся, целиком, казалось, навсегда будет скрыта от Бодлеров, останется загадкой вместе с историей всех других глаз, наблюдающих днём и ночью за всеми другими сиротами.
— «Ночь смотрит тысячами глаз… — хриплым голосом произнесла Кит и, подняв голову, посмотрела на злодея. Бодлеры догадались, что она цитирует чьи-то слова. — А день глядит одним. Но солнца нет — и по земле тьма стелется, как дым. Ум смотрит тысячами глаз, любовь глядит одним. Но нет любви — и гаснет жизнь, и дни плывут, как дым»[19].
Граф Олаф слабо улыбнулся.
— Ты не единственная, кто может прочесть вслух слова нашего товарища, — сказал он и устремил взгляд на море. День клонился к вечеру, скоро над островом должна была сгуститься темнота. — Горе передаётся от человека к человеку, — произнёс негодяй. — Оно становится все глубже, как вода на прибрежной отмели. Выбирайтесь отсюда как можно раньше. — Он закашлялся, раздались жуткие звуки, и он схватился за грудь. — И не заводите собственных детей, — заключил он и коротко, резко рассмеялся.
