Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
Возмущение, бунт, недовольство всё нагнетались и нагнетались во мне. Обидно было и за Филиппа Петровича, и вообще за всю человеческую немощь. Почему-то казалось, что именно Он, бабушкин, из Остромирова евангелия, Бог, во всём виноват. Какая отвратительная, оказывается, окружала меня созданная Им, как уверяла бабушка, «из ничего» жизнь! Неважным, недальновидным и совсем не милостивым представлялся Он мне в ту минуту правителем. «А может, никто ничем и не правит?» Об этом я тоже намеревался спросить отца Григория. Бабушку без толку о таких вещах спрашивать. Она сразу же всё это обратит в «безбожество» – и опять будет молиться всю ночь напролёт. Так пусть хотя бы с моей стороны поживет спокойно.
Открытие выставки было в шесть вечера. А что открывалась она летом, не в сезон, по мнению отца и директора «Дома учителя», было даже лучше: «Свои и так придут». А экспонироваться она будет месяц. Так что и октябрят, и пионеров под барабанный бой приведут. «Спасибо партии за это!» И на этот раз без всяких шуток! Ну где бы твой талант вот так, организованно, строем, со звёздочками, с красными галстуками, ещё поприветствовали бы и почтили? Да нигде! А потому: «Спасибо партии за это!» Между прочим, это было и чем-то вроде репетиции перед выходом на сцену. Не перед скучающей театральной толпой, а на суровую сцену жизни.
Замышляемый мною спектакль не приснился бы и Шекспиру!
Оставалось решить главное. Необходим ли для храбрости допинг? Что после открытия выставки будут наливать, сомнений не было. Да нальют ли мне? Приняв во внимание мою наклонность к ночным полётам, отец вряд ли благословит даже чуть-чуть капнуть. И я стал думать, где бы распалить утробу. Сильно напиваться я, конечно, не собирался. Так, бокал шампанского – и довольно. И где же лучше всего это было устроить при моём новом качестве, как не в «Театральном кафе»? Правда, я там ещё ни разу не был, но не думаю, чтобы при входе стали интересоваться, действительно ли я артист, и из какого, к примеру, погорелого театра. Но если даже спросят, скажу: «А вы меня разве не узнали? Нет? Не уважаете вы отечественный кинематограф… Где у вас тут разливают шампанское?» А что? Одет я прилично. Стрелочки, туфельки (я потёр их для вящего блеска по очереди сзади о штаны), рубашечка… туман… И всё же надо пропустить два бокала! Но заесть шоколадом. В кафе я намеревался провести и генеральную (в уме!) репетицию.
На моё счастье, оно оказалось открытым и совсем пустым. Шампанского для меня откупоривать не стали и предложили хереса. Название доверия не внушало (в винах я был не спец), но деваться было некуда, я кивнул, и меня тут же обслужили. Когда принесли всё это на серебряном (а может, и не серебряном) подносе и сказали почтительно «у нас можно курить», я тут же потребовал пачку сигарет «с фильтром».
– Какие предпочитаете?
– Самые лучшие. И спички не забудьте. Зажигалку дома забыл.
В общем, падение было полное. Бабушкину трёшку я просадил, не моргнув ни правым, ни левым глазом. Не знаю, как не выело их мне оба от дыма. До чего, оказывается, слаб даже перед таким ничтожным испытанием человек! Ведь мне даже нюхать табачный дым было вредно, а я исшабил, правда, не в себя, полпачки. Как будто разучивал роль какого-нибудь Перейро.
Расплатившись (правда, сердце бешено колотилось – хватит ли денег) за доставленное удовольствие, я покинул заведение. Собиравшийся всю ночь и весь день мрак грозы из-за бронзовой спины Чкалова двигался мне навстречу. Дышать после задымлённого мною кафе было легко. В мысли втиснулась Mania с летящим над водой «Метеором», обрывками стихотворения о грозе «и ветром, режущим глаза». Только не было, казалось, у стихотворения поразившего меня тогда продолжения, не было ни мечты, ни «беседки из надежд, где столько вымокло одежд, надежд и песен утекло». Вот именно, всё куда-то утекло следом за благоразумием.
Я достал из кармана пачку сигарет, спички и даже представил, какое это удовольствие идти и всем назло держать в зубах дымящуюся сигарету. В кафе что? Там тебя никто не видит. А тут ты у всех на виду. А вот такой ты ферт, идёшь и всем назло куришь!
И все же я не смог закурить, хотя и гулял по крови херес. Более того! Как последнюю мразь, как змею, сдавил, измяв в руках и пачку, и спички и бросил в подвернувшуюся на пути урну.
«Дом учителя» был в двух шагах в старинном, в стиле барокко, с лепниной на окнах, здании. Такие же старомодные, ни на какие скромные советские не похожие, дома громоздились одно за другим вдоль всей улицы, от площади «Лёхи Пешкова» до площади Минина, на которой его самого почему-то не было.
Заведение было на втором этаже, куда вела крутая, старинного же образца, лестница. Я преодолел её без препятствий. Жаль, конечно, что их не оказалось на пути, а то бы я уже на лестнице, как говорит бабушка, «показал себя».
Вот какой подлости я не ожидал, так только этой! И это всегда так, чего не ожидаешь, то тебе и устраивают! Не буду уточнять, кто именно, а то я и так не знаю, на кого уже был похож. Подлянка (кто бы мог подумать, что после Жуковского я опушусь до таких слов! Воистину низок человек!) заключалась в следующем.
Как только я появился на горизонте, на меня, как на восходящее солнце, сразу обратили внимание. Уж не знаю, чего такого солнечного было в моей физе, только заулыбались все – от близких родственников до абсолютно посторонних. Ну, может, там и было какое-то далёкое родство, но чисто теоретически, поскольку ни теория Дарвина, ни бабушкина Остромирово-евангельская теория моего настоящего происхождения научным образом доказана ещё не была. Но убили меня не отец и неизвестно от кого произошедшие, а соседи, точнее, соседка. Увы, она самая. И не просто убила, а всё время моего падения (иначе ведь того, что тут началось, и не назовёшь) безжалостно жгла во мне дырки своими волоокими очами. Вот я уже второй раз упомянул это выражение. А что оно означает, убей, не знаю. Знаю, что была в Ветхом завете ослица с волоокими очами, а больше ничего, простите, не знаю. Хотя, может, и это не точно.
Значит, так.
Когда после разных «ужимок и прыжков», то бишь неуместных и незаслуженных похвал, дошла очередь «до молодого поколения», то есть до меня, я категорически заявил:
– Да тут не то что ощущения солнечного тепла, а вообще никакого ощущения не ощущается! Это что, по-вашему, – солнце? Да это же какой-то Бухенвальд!
– А причем тут Бухенвальд? – обиделся кто-то за моей спиной.
– «При том, при всём, при том, при всём, при том, при всём, при этом Маршак остался Маршаком, а Роберт Бёрнс поэтом!» – продекламировал я. – Это, кстати, относится и к Пушкину. «Бессмертья, может быть, залог»! – выкрикнул я как патриотический лозунг. – Не читали? Советую! Непонятно только, почему трагедии-то маленькие? Маленькие такие, что ли, подлости?
– По размеру – маленькие… – подсказал кто-то.
– Всё равно! – тут же окрысился я. – Никакая трагедия, если она настоящая, а не возня под чужим одеялом, маленькой быть не может!
Волоокая красавица, как на дне рождения отца, ткнула меня тихонько в бок и шепнула, обдав смрадом неопознанных духов, почти на ухо: «Опять набрался?» Но я не собирался сдаваться. Доходить до последней точки при всех я, разумеется, не собирался, но выразить критическую мысль по некоторому поводу был намерен, как и Леонид Андреевич, окончательно и бесповоротно.
Ознакомительная версия. Доступно 17 страниц из 82
