— До начала учебы осталось несколько дней. Возьми с собой Паулу.
— Ты же будешь скучать одна в Париже.
— Ни за что. У меня куча работы.
— Так что, решено? Ты начнешь дело в Нью-Йорке?
— Не знаю пока. Скоро приму решение. Все очень сложно — нужно одновременно получить займы и найти помещения.
— Поехали с нами, так ты сможешь принять решение в спокойной обстановке.
— Ты права. Может быть, стоит поехать.
— Обещаешь?
— Попробую.
Люси уехала в замок на следующий день после этого разговора, стремясь утолить это внезапно возникшее в глубине ее сердца желание. И действительно, приехав в замок, она была приятно удивлена и обрадована, обнаружив его в очень неплохом состоянии. Люси не была здесь уже два года, ей все не хватало духу уехать из Парижа, она боялась одиночества, которое оставит ее наедине с тяжелыми воспоминаниями. Аллеи парка вновь были засажены цветами. Деревья были аккуратно обрезаны и смотрелись почти так же торжественно, как в былые дни. Жорж и Ноэми Жоншер потрудились на славу. Они занимали только три комнаты на нижнем этаже, ведя скромное существование, зимой отапливая дом дровами, обрабатывая три ближайших к замку участка, оставшихся после распродажи замковых земель.
Люси устроилась с Паулой на втором этаже, в комнате Норбера, и чувство, что она возвращает себе нечто самое ценное, обосновалось в ее душе. В Париже Элиза убедила мать научиться водить автомобиль, и Люси занималась этим, чтобы развлечься и забыться. Поэтому в Коррез она приехала на купленном Элизой «паккарде» кремового цвета и вела его осторожно, поражая встречных, поскольку никто в высокогорье раньше не видал такого дива.
На следующий день по прибытии Люси с Паулой смогли наведаться в Пюльубьер, в дом Франсуа и Алоизы, где девочка покорила всех. В течение следующих дней, оставив внучку Жоншерам, Люси решила посетить места, в которых провела детство, а именно Прадель. Там она навестила родительский дом, где была когда-то так счастлива.
Однажды она привела сюда Франсуа, и тот, растрогавшись, замер в удивлении у порога, не в силах вымолвить ни слова. Ставни дома были закрыты. Теперь уже никто не жил в нем.
— Я бы отдала все замки мира, чтобы выкупить этот дом, — пробормотала Люси.
— Нет, — перебил Франсуа, понемногу обретая дар речи. — Не надо так говорить.
И, отвечая на ее удивленный взгляд, добавил:
— Пройден слишком долгий путь. Не стоит идти обратно.
Люси не совсем поняла, что он хотел выразить этими словами, и немного растерялась. Они долго стояли, не шевелясь, перед домом, казавшимся им крошечным, тогда как в воспоминаниях он был намного больше, как и сушилка, и заброшенный сарай там, у края дороги.
— У меня не осталось ничего, кроме этого, — пробормотала Люси надтреснутым голосом. — Ничего, кроме прошлого.
Франсуа живо обернулся к ней и возразил:
— Надо сделать над собой усилие, не то… С точки зрения обитателя замка это не те слова, которые мама и папа, живя в этом доме, хотели бы услышать.
Краска стыда залила лоб Люси. Женщина пошла к машине, завела двигатель, подождала Франсуа, в последний раз обходящего сарай. Они покинули это место, не говоря ни слова. Но она не забыла слов Франсуа и начала обустраивать комнаты замка на свой вкус, решив жить, глядя если и не в неясное будущее впереди, то хотя бы настоящим — этим концом лета, заливающим яркими красками леса высокогорья.
В шестьдесят два года Франсуа пытался еще работать столько же, как и в сорок, но сильно уставал. Он доверил решение хозяйственных дел Эдмону, но все еще много помогал ему, не жалея сил. Причиняя Алоизе, настаивавшей, чтобы он поберег себя, массу беспокойства, Франсуа начинал легко раздражаться, стал враждебно относиться к миру, в котором, казалось, перестал что-либо понимать. Так, вместе со многими другими людьми он негодовал из-за строительства дамбы в недавно затопленной долине. Сначала был затоплен Эгль, затем Шастанг, а после, в 1951 году, — Борт, остатки которого Франсуа замечал каждый раз, попадая в город, и думал о затопленных кладбищах, школах и церквах, о домах, в которых столетиями жили семьи, сегодня вынужденные покинуть насиженные гнезда.
— Сколько затопленных деревень и лишенных крова людей! — печалился он. — Разве в этом есть смысл?
Еще меньше он понимал в выращиваемых Эдмоном культурах, считал, что сын использует слишком много новшеств, спрашивал, в чем выгода его членства в национальном центре молодых фермеров, проводящих какие-то бессмысленные манифестации. Франсуа так же возмущали передаваемые по радио новости, он ругал сменяющие друг друга правительства, которые не решали накопившихся проблем, бранил социалистов, не сходящихся во взглядах на колонии, и инфляцию, поразившую страну. К счастью, с 1952 года эксперимент Пинея немного стабилизировал национальную валюту. Был разработан план механизации сельского хозяйства. Но, без сомнения, было уже слишком поздно — было очевидно, что страна уже стала на путь промышленного развития и ничто не могло остановить упадок сельского хозяйства. Эта перспектива тревожила Франсуа больше всего остального. Он боялся, что все усилия Эдмона будут напрасны. Что предлагало будущее тем, кто выбрал жизнь в деревне?
Франсуа получил от Матье письмо, в котором брат делился с ним опасениями: после Женевского соглашения, подписанного Мендесом, Франция потеряла Индокитай. Сегодня велись переговоры с Тунисом и Марокко. А Алжир? — задавался вопросом Матье. Не придется ли ему в один прекрасный день оставить все, что он здесь построил? Франсуа не знал. Он, скорее, остался доволен концом войны в Индокитае после поражения Дьен Бьен Фу. Роберу, сыну Эдмона и Одилии, исполнилось четырнадцать, старшему сыну Шарля и Матильды — восемь. Франсуа все еще боялся войны, но этим волшебным летом не думал о том, что Алжир может принять в ней участие.
И еще он много размышлял о своей дочери Луизе, которая после нескольких лет работы в госпитале в Тюле решила уехать медсестрой в Африку, точнее, в Яунде, с религиозной миссией. Она уехала в июне, приведя в отчаяние Алоизу, которая до последнего момента не оставляла попыток переубедить дочь, рассказывая, сколько вреда принесет такое решение. Но Луизе было двадцать шесть лет, и она все еще искала свое призвание.
В действительности это призвание было причиной многочисленных стычек Луизы и ее родителей, и они в итоге проиграли. Упрямая девушка, так сильно похожая на мать, долго ждала возможности осуществить то, чего ждала с юных лет, и не хотела отказываться от задуманного. Ее отъезд нанес глубокую рану как ей, так и Франсуа с Алоизой. Когда родители поняли, что не могут больше удержать дочь, то вдвоем отвезли ее на вокзал однажды утром, и царившее между ними тогда молчание оставило неизгладимые рубцы на их душах. Уже на перроне Алоиза еще раз попыталась образумить дочь. Луиза рыдала. «Не надо, мама, не надо, — молила она. — Это моя жизнь, она необходима мне, понимаешь? Пожалуйста, дай мне уехать». Франсуа пришлось увести Алоизу за руку, и их единственная дочь исчезла, а они остались осознавать это новое чувство безвозвратной потери.
