— Остается только одно, — сказала она нежным голосом, — продать несколько гектаров.
Матье будто почувствовал удар молнии.
— Ты действительно хочешь продать землю?
— Да, — продолжала она тем же спокойным голосом, — продать эти несколько гектаров, где придется вырвать весь виноград. Нам от этого будет двойная польза — не придется закупать саженцы и у нас появятся деньги, чтобы заплатить взнос.
Всю свою жизнь, с тех пор как он приехал в Алжир, и тем более после появления двух сыновей, Матье думал только о том, как увеличить свое имение. Все его действия, вся энергия были направлены на это. Как можно продать земли, на которых он столько страдал и трудился? Он рассердился на Марианну за эти слова, ударил кулаком по столу, поднялся и, бросив на нее взгляд, который невозможно было вынести, вышел из комнаты. Не зная, куда направиться, он спустился в погреб, где два феллаха мыли ненужные уже винные бочки. Матье сердито закричал:
— Убирайтесь отсюда!
Они убежали в страхе, пошли предупредить Хосина, вскоре появившегося на пороге. Матье еще был в гневе от сказанных женой слов. Они были неожиданны и разумны и потому причиняли такую боль. Продать землю! Ему, Матье Бартелеми! И кому? Колонистам, которые только того и ждали? Он уже представлял улыбку Гонзалеса, поселенцев, которых он встречал в Шебли и Блиде. Некоторые завистливо насмехались над ним, так же как из-за его политических взглядов во время войны, когда он стоял горой за де Голля и Жиро и тем самым занимал позицию, которой его соседи из Матиджи никак не могли ему простить.
Нет, он не мог продать свои земли, будь то даже четыре или пять гектаров. Это было бы признанием своего поражения, ошибкой, преступлением против детей, которые однажды поделят между собой имение, — он был в этом уверен, иного взгляда быть не могло. Матье зациклился на этой безвыходной точке зрения, и дни снова потекли, приближая его к декабрьским выплатам. Он решился нанести визит Бенамару и обсудить отсрочку выплаты. Но это тоже казалось невозможным. Матье знал, что этот ювелир из Блида ожидал любого прокола, чтобы лишить его земель, — он уже поступил так с переселенцем по имени Ариетта, жившим в Буфарике. Нет, нужно было держаться, найти банк в Алжире, который согласится дать ему займ на приемлемых условиях.
Матье уже собирался в дорогу в конце октября, когда новый приступ обессилил его на целую неделю и повлек угрозы врача из Шебли, сказавшего ему в одно утро:
— Будете так продолжать — долго не протянете.
Марианна тоже была сильно напугана — однажды ночью Матье чуть не умер. В день, когда он встал с постели, жена сказала ему решительным голосом:
— Мой брат Роже хочет выкупить и засадить десять гектаров. Итак, они останутся в семье.
Матье об этом не подумал. Если Роже выкупит его виноградники, он сможет продолжать работать со своими лозами, потому что соседи всегда помогали друг другу в сентябре во время сбора винограда. К тому же Роже был его другом. Кто знает, не вернутся ли к нему его земли в один прекрасный день? И все равно ему остается больше пятидесяти гектаров, которых с лихвой хватит на жизнь и на выплату долгов господину Бенамару. Так он не будет больше никому должен, будет полновластным хозяином имения, и его перестанут терзать опасения, истощать тяжкие работы, которые уже больше тридцати лет заставляли трудиться не покладая рук и так дорого платить сейчас. Матье также не забыл, что мальчикам было только десять, и он хотел увидеть, как они растут и обосновываются на этих землях, заработанных ради них его потом и кровью.
Матье принял решение в тот же день и пошел разыскивать Роже Бартеса, с которым Марианна уже успела обсудить эти планы. Они легко сговорились о цене, заключили договор в ноябре и по возвращении отпраздновали это событие в доме Бартеса вместе с Марианной и двумя детьми. В тот день Матье больше не испытывал никакой горечи. Наоборот, ему казалось, что он обрел мир в душе, которому прежде мешала неуместная гордость. Теперь у него не оставалось больше долгов, больше не будет выплат, виноградники больше не были под угрозой, и если бы с ним что-нибудь произошло, дети смогли бы получить имение в свое полное распоряжение. Возвращаясь в Аб Дая, в подпрыгивающем на камнях автомобиле Матье вдруг ощутил, что наступило время спокойствия и мудрости.
9
С конца 1954 года солнце надолго обосновалось над парижскими крышами в темно-голубом небе, которого Люси, однако, даже не замечала. Она утратила вкус ко всему, разъедаемая горем с тех пор, как ее сын отправился в Германию. Это произошло двумя годами ранее. Она все испробовала, чтобы удержать его, но наутро после своего совершеннолетия Ганс собрал чемодан и поспешно уехал, охваченный радостным порывом.
Несмотря ни на что, оставаясь верна своему обещанию, Люси несколько раз начинала вместе с Гансом разыскивать его отца по другую сторону Рейна, надеясь, что сын получит истинное представление о Германии, так сильно приукрашенной им в мечтах. Но вопреки ее ожиданиям, эти путешествия только укрепили желание Ганса жить в этой стране, где был рожден его отец, где он сражался, защищая свои идеи, против режима, заставившего его исчезнуть. Она не могла противиться отъезду сына и только спросила на перроне, когда провожала: — Ты вернешься?
Ганс не ответил. Он вошел в поезд, не выказывая никаких эмоций, и исчез. А Люси возвратилась на улицу Суффрен в полном отчаянии. Там ее уже ждала Элиза, которая, желая помочь, предложила:
— Не хочешь ли провести несколько дней в замке, в Коррезе? Это поможет тебе отвлечься.
Люси отказалась. Она хотела скорее загрузить себя работой, попытаться забыть об отъезде сына, который с течением времени, от месяца к месяцу, становился для нее таким же далеким, как и Ян к концу ее жизни. Люси казалось, что она больше не увидит Ганса никогда, как и его отца. И эта мысль терзала ее сознание, пока она хлопотала днем вокруг Элизы, а та не всегда находила способ успокоить мать, несмотря на все свои попытки. Конечно же, клиенты, заказы, выплаты по счетам, необходимые покупки требовали много внимания и большую часть ее времени.
По вечерам Элиза выходила из дома все чаще: в тридцать девять она все еще была привлекательной и не испытывала недостатка в кавалерах, к тому же слыла зажиточной. Люси тогда оставалась с Паулой и пыталась завязать со своей в то время девятилетней внучкой прочные отношения. Люси помнила, как жестоко она была разлучена со своей дочерью когда-то, и благодаря Пауле у нее складывалось впечатление, что сейчас она могла наверстать упущенное. Ребенок нуждался в ней, это было ясно. Элиза, вечно занятая, вынашивала грандиозные планы. Она всерьез обдумывала возможность открыть магазины в Лондоне и Нью-Йорке. Люси не знала, нужно ли ее поддержать в этом или же, наоборот, попытаться отговорить. Это был рискованный план, и она опасалась, как бы дочь ненароком не лишилась всего, что нажила в послевоенное время.
Этим утром, зайдя в лавочку на авеню Суффрен, Люси вдруг заметила, что лето подходит к концу — листва на деревьях из зеленой превратилась в желтую и бронзовую, и в воздухе, даже днем, уже ощущался аромат осени, будивший в женщине забытые переживания. Ей начинало казаться, что кто-то или что-то ждало ее в другом месте, там, где, возможно, она нашла бы душевное равновесие и вновь обрела жизненные силы. Замок. Ей надо уехать, быстро, очень быстро, воспользоваться последними ясными деньками, такими же, какие предшествовали отъезду Норбера в Париж. Люси поделилась своим желанием с Элизой, и та ответила:
