«Ниро Вульф и Арчи Гудвин»… Это была такая стилизация про Америку 30-х годов. И мне кажется, что она получилась.
Снимали мы в Доме ученых в Ленинграде. Замечательный дворец. Я очень благодарен всем сотрудникам этого дворца. Это потом стала любимая площадка Бориса Ефимовича Молочника.
Я пригласил на роль Ниро Вульфа Донатаса Баниониса. Бедный Банионис, театральный литовский артист, очень обязательный, он учил все тексты. Там были горы текста, мы очень быстро снимали. И он приходил утром исключительно мрачный, потому что всю ночь учил текст и, закрыв глаза, представлял, что сейчас этот текст ему нужно будет говорить.
Он говорил, говорил, потом затык… не помнит.
И еще раз не помнит, и еще раз.
Вот и все. И он приходил мрачный.
Два молодых артиста, Жигунов и Сережа Мигицко, не затрудняли себя заучиванием текста, они хватали его с ходу. Это русский текст, и они молодые, мобильные. Бедный Донатас…. Ему было очень тяжело.
Поэтому, когда я утром приезжал на съемку и сидел в курилке, прибегал кто-нибудь из них, к примеру, Мигицко, и говорил:
— Евгений Маркович, сейчас на репетиции сидим за столом и в паузе Донатас смотрит на эту еду, но, будучи дисциплинированным человеком, ничего не берет, пока не начали снимать. И пока вы разговариваете с операторами, с художниками, он бурчит: «Все говорят о еде, о еде, а есть-то нечего!»
Он разглядел, что есть на столе и, предвкушая удовольствие, высказался: «А есть нечего!» Было принято без него подтрунивать над «Весельчаком Бо»!
Но «Весельчак Бо» учил текст, а они нет. Он готовился к работе, а они — нет!
Инсульт
Однако пять фильмов по две серии дались непросто.
Это было днем. На даче мне вдруг стало плохо, я поплыл, это я помню, начал терять сознание, меня подхватил сосед… Мы вместе обедали. И с этой минуты я ничего не знаю. Все, что я рассказываю, я рассказываю со слов сына.
Инсульт, кровоизлияние в мозг, аневризма аорты головного мозга, я без сознания, и меня только к вечеру привозят в больницу, и никто не хочет оперировать… Искусственная вентиляция легких. Это 2002 год. Мне 64 года! Четырнадцать дней я провел в реанимации и только потом пришел в себя. Потом меня перевели из реанимации в палату. Ходить я не умел, меня вели. Почему-то это была палата, наполненная людьми в белых халатах. Молодыми людьми. Может, это были студенты, я не знаю. Но одна точно была медсестра с этажа, потом я с ней познакомился. Меня привели всего увешанного банками с растворами. Я говорю:
— Снимите с меня это все!
И она, хорошенькая девушка, мне говорит:
— Больной, не трогайте! Их нельзя трогать!
Я говорю:
— Сними!
Я вспомнил, что я режиссер:
— Сними, говорю, с меня это все!
Она мне:
— Не трогайте!
Я ее шлеп по попе:
— Хорошенькая, а ведешь себя кое-как!
Из этой толпы выскочил какой-то пацан:
— Папа, папа, ты что? Тут мама…
Я с трудом сообразил, что это сын Витя.
— Ну и что, что мама?
А какая-то женщина вдруг зарыдала, прорвалась через толпу и выбежала на балкон. Балкон был открыт, я понял, что это жена моя. И я к ней:
— Галя, что ты? Не обращай внимания!
Всякие бессвязные слова.
Долго-долго я лежал в больнице. Каждый день мне вливали какие-то лекарства. Потом меня отправили в Ольгино, в реабилитационный центр. Мне вставили американскую пластмассу в дырку в черепе. Мы приехали с женой, переночевали там, а утром я встал с лицом в три раза больше, чем у меня на самом деле, глаза ничего не видели.
Галя позвонила доктору Шулеву. Он спрашивает:
— Может, комары покусали?
— Какие там комары…
— Хорошо, я пришлю машину!
Привезли в городскую больницу № 2. Оказалось, что отторжение этой американской пластмассы. И меня прооперировали в очередной раз и опять оставили в больнице. Рана не заживала приблизительно месяц.
Потом меня все-таки выписали, так как мне очень надоело лежать. Выпустили домой, но я ездил на перевязки. А рана все не заживала и гноилась.
Однажды я ехал на дачу мимо больницы, позвонил врачу. Это замечательный врач, тоже нейрохирург, который ассистировал Шулеву — Вадим Наильевич Бикмуллин.
— Вадим, я еду на дачу, по дороге хочу заехать к вам, чтобы вы меня перевязали. А может, вы со мной — на рыбалку?
Я рассчитывал, что он поедет и там еще раз перевяжет.
Я приехал. Он посмотрел, куда-то убежал. Прибежал:
— Евгений Маркович, надо еще раз прооперировать, почистить!
Я был в полуобморочном состоянии. Надо сказать, что когда без сознания привозят и оперируют, то это одно, а когда в сознании, то это другое.
А все это время меня наблюдал мой товарищ врач-кардиолог — Борис Алексеевич Татарский. Он не родственник, не брат, не сват. Просто такое совпадение. Нас познакомил Виктор Анатольевич Сергеев:
— Хочешь, я тебя познакомлю с замечательным кардиологом?
Я как раз мучился с давлением. Борис начал наблюдать меня.
Я ему позвонил:
— Борис Алексеевич, вот так и так…
Он сказал:
— Женя, нужно сделать операцию. Это несложная операция. Почистят. Не дай бог гной пойдет куда-то! Только попроси наркоз через укол, чтобы ты быстрее пришел в себя, доза должна быть небольшая, а то я тебя очень долго выводил из того наркоза!
Я говорю:
— Хорошо! Давайте делайте!
— Полежите здесь в палате.
Меня в палату положили. Там еще два человека. Я прилег. О рыбалке поговорили. Потом прибежали четыре девочки молоденьких в коротеньких халатиках, такие пеструшки с каталкой.
— Вы Татарский?
