– Почему же ты ничего не сказал мне?
– Мне казалось, я говорил.
– Что ты ей сказал?
– О нас. О тебе, о себе. Как мы встретились. Каково мне было увидеть тебя.
– Черт!
– А что такого? Может, мне не следовало навещать ее? Мне только хотелось посмотреть, какая она.
– Ты поехал в больницу и рассказал ей, что мы встретились?
– Она была рада, что мы с тобой познакомились.
– Ты хоть понимаешь, как тяжело она больна?
– Она сказала, что рада видеть меня.
– Как ты только до этого додумался?
– Мы немного поговорили и о тебе. О том, какое ты произвел на нее впечатление, когда вернулся домой. Не злись, Кристофер. Я понимаю, ты пережил трудные времена. Могу себе представить. Не злись. Мириам все понимает.
– Что она понимает?
– Она понимает, что тебе трудно говорить о своих чувствах. Что ты замыкаешься в себе.
Я представил себе мамино лицо, каким оно было в приемной больницы. Измученную улыбку. Ее руки, прижимавшие меня к себе, они крепко держали меня и не хотели отпускать. Во время завтрака она казалась расстроенной. Я представил себе Роберта на стуле рядом с ее кроватью в больнице.
– Держись от нее подальше, – сказал я, стараясь не повышать голоса.
Он не пошевелился, дышал через нос, губы были плотно сжаты. Но в глазах был блеск, и мне показалось, что он вот-вот начнет улыбаться.
– Чего ты хочешь? – спросил я.
Вот теперь он улыбнулся.
– Ничего.
– Что ты имеешь в виду?
Он засмеялся и хлопнул себя по коленям.
– Это все чепуха. Я все выдумал.
– Выдумал?
– Я никогда не был у твоей матери.
– Что ты хочешь этим сказать?
– Я не был у нее в больнице. Никогда бы не сделал этого… Не поехал бы к ней, не предупредив тебя…
Его лицо качалось в лучах солнца, он смеялся.
Я потер руками колени.
– Вот черт…
Он засмеялся громче.
– Придумываешь всякую чушь, только чтобы что-то сказать?
– Прости.
– Лучше тебе заткнуться.
– О'кей. О'кей.
– Попробуем?
– Что, заткнуться?
– Заткнись ради Бога!
Он перестал смеяться, отвернулся к окну. Над холмистой грядой тянулись облака.
Он кусал губы.
– Ты смешной, Кристофер. Думаешь, ты лучше меня? Почему? Ты уезжаешь и не возвращаешься. Бросаешь больную мать. А меня осуждаешь, я, видите ли, не так себя веду! Неужели ты не понимаешь, что просто смешон? Что ты себе воображаешь!
Я закрыл глаза, но не выдержал и снова открыл.
Я стоял над ним и орал, но не помню, когда я вскочил. Я отступил к окну. Ветви елей хлестали по стеклу, ели росли очень густо.
– Чего ты добиваешься?
Он не ответил. Я оторвал глаза от окна и леса и посмотрел на него.
– Так ты пришел ко мне только затем, чтобы это сказать?
– Пришел потому, что мне было любопытно.
– Что любопытно?
– Ты даже не знаешь, что такое любопытство. Ты мотался по свету, но тебе никогда не было любопытно.
– Что ты обо мне знаешь!
– Мне захотелось показать тебя отцу.
– Показать меня отцу?
– Захотелось показать ему сынка, показать, каким ты стал… Он так много говорил о тебе… Я только хотел показать ему… какой ты…
Я нагнулся над Робертом и тряс его, его туловище болталось в кресле из стороны в сторону. Лицо исказилось, он стал не похож сам на себя. В глубине лица проснулся то ли смех, то ли крик… Я тряс его изо всех сил, но вдруг ноги подо мной подогнулись, не знаю, как это случилось, но неожиданно я оказался на полу, в голове стучало от боли.
Роберт прижал колено к моему горлу. Воздух сжался.
– Я только хочу, чтобы вы встретились, – спокойно сказал он.
Я закрыл глаза и почувствовал, как исчез, вагон тоже исчез, я плыл в каком-то густом сером тумане. Тогда он ослабил хватку, мои легкие снова наполнились воздухом, и я забарахтался на полу.
Роберт сел в кресло надо мной.
Выглянул в окно.
Через короткое время он задернул шторку и закрыл глаза.
Я лежал на полу и тяжело дышал.
Думал о заговорах, сетях лжи, рассказах, не имевших отношения к действительности. Все было обманом. Альбом с подретушированными фотографиями, мошенники, вруны. Я ни в чем не мог добраться до сути. Да и есть ли она, эта суть! Сплошные отрицания. Помни об отговорках. Будь уклончив.
Я встал и перешел в другой вагон. Подошла проводница. Она кивнула и улыбнулась мне как знакомому, но я никогда ее не видел. Я долго стоял и смотрел на дверь, за которой скрылась ее белокурая голова.
Я нашел пустой вагон и сел.
Когда я закрыл глаза, я увидел перед собой дом в лесу. В доме у окна стоял седой человек. В углу рта у него была сигарета, он выпустил в стекло струю дыма.
19
Здание станции было ветхое и, по-видимому, необитаемое. Краска потрескалась. Под громкоговорителем косо висели старые станционные часы. На каменных ступенях лежала пачка газет. Мы шли по пустынному перрону. Я никого не знал в Хёнефоссе и подозрительно посматривал на рекламу шоколада рядом со станцией, на жилые корпуса, расположенные террасами на другой стороне железнодорожного полотна, на дорогу, мост, сумерки…
Прислушивался к нашим шагам. Аритмичность – это музыка неприязни, раздражающий скрежет резиновых подошв по гравию, рассыпанному на асфальте. В конце концов мы нашли синкопический ритм. Скорее всего, невольно; было бы глупо, если б два человека, идущие по пустому перрону, нарочно старались идти не в ногу.
Не считая старой женщины с сумкой на колесиках, кроме нас, больше никто не сошел на этой станции.
Почти никто не ездит на поезде в Хёнефосс.
Люди предпочитают ездить в Хёнефосс на автобусе, вдруг подумал я. Не на поезде. Все ездят на автобусе. Это проще, быстрее и дешевле.
Почему же мы поехали в Хёнефосс на поезде?
Отец ненавидел автобусы. В автобусах его укачивало, он никогда на них не ездил. Предпочитал поезда, пароходы, самолеты, только не автобус. Он никогда не ездил на автобусе, если мог этого избежать. Может, наша поездка – это повторение, повторение одной из поездок на поезде, которую они совершили вместе, отец и Роберт?
Я не стал спрашивать.
