Они не хотели, чтобы Роза умерла в одиночестве. Начальники Лючии и Пьетро позволили им работать посменно, таким образом один из них всегда был дома, сидел возле постели Розы, держа ее за руку, и гладил ее длинные волосы. Сама мысль, что умирающая девочка хотя бы на мгновение перестанет чувствовать любовь и заботу родителей, казалась им невыносимой. Ни днем, ни ночью они не отходили от Розы, ни на секунду не отрывали взгляда от лица дочери. Девочка угасала на глазах, она все больше слабела и бледнела, становясь похожей на прозрачную тень. Друзья каждый вечер навещали Розу. Их пускали в комнату с единственным условием: не плакать до тех пор, пока не выйдут за порог. Но даже во время этих визитов родители не отлучались от постели дочери. Они стояли чуть в стороне и смотрели на Розу. Если кто-нибудь из друзей загораживал ее, они переходили на другое место и продолжали, не отрываясь, смотреть на девочку. Пьетро надеялся, что однажды ему удастся увидеть улыбку Розы. Он постоянно вспоминал рассказ жены и представлял смеющееся лицо дочери, ее живые глаза, полные любви и счастья.
Пьетро сидел у постели Розы, сжимая в своих руках худенькое запястье девочки. Неожиданно мирную тишину раннего летнего вечера нарушил протяжный собачий вой, собака выла прямо под окном. Пьетро подумал, что, если не обращать внимания, собака скоро уйдет. Однако прошла минута, другая, а тягостный вой не смолкал. Брови девочки слегка шевельнулись, и на переносице появилась едва заметная морщинка. Пьетро забеспокоился, как бы эта надрывная собачья песня не потревожила дочку. Он подошел к окну, отодвинул занавеску и выглянул наружу. На дорожке сада сидел тощий, ободранный пес. Пьетро оскалил зубы и тихо зарычал. Пес, опустив голову, потрусил прочь.
Пьетро вернулся к постели, сел и погладил разметавшиеся по подушке волосы Розы. Она лежала с закрытыми глазами. Пьетро наклонился ухом к губам девочки и с трудом различил ее слабое дыхание. Вскоре собака вернулась и завыла еще печальнее. Пьетро снова подошел к окну, выглянул наружу и, оскалившись, тихо зарычал на собаку. Однако на этот раз пес не убежал. Вскинув морду, он зашелся душераздирающим воем. Пьетро стянул с ноги ботинок и швырнул в собаку. Он промахнулся — ботинок просвистел над головой пса и упал в траву. Пьетро снял другой ботинок, прицелился и с силой бросил его в окно. Ботинок попал собаке по носу. Звук получился глухим, словно кто-то ударил в пустую деревянную бочку. Пес взвизгнул, метнулся в сторону и убежал, поджав хвост.
Пьетро снова вернулся к постели Розы. Девочка лежала, вытянув руки поверх одеяла, рот ее был широко открыт, она не дышала. Роза умерла в одиночестве — никто не держал ее за руку и не гладил по волосам, некому было поцеловать ее лоб и прошептать последние тихие слова любви.
Пьетро ничего не рассказал жене о собаке. Он сказал, что все время был рядом с Розой и что в последние мгновения своей жизни их девочка выглядела спокойной и счастливой. «Никогда раньше я не видел Розу такой умиротворенной», — сказал он Лючии.
Пьетро не мог забыть собаку, которая увела его от постели умирающей дочери. Он вновь и вновь мучительно прокручивал в голове все происшедшее. Пьетро злился на животное, вторгшееся в его жизнь. Однако было в этой собаке нечто такое, что заставляло Пьетро вместе с раздражением чувствовать к ней невыразимую жалость. Особенно он запомнил собачьи глаза и то, с каким отчаянием и мольбой они смотрели на него снизу вверх. Чем больше он думал об этих глазах, тем более нереальной, похожей на обрывок сна представлялась ему сцена с воющей под окном собакой. Пьетро пытался уверить себя, что это его фантазия приукрасила воспоминание о собачьих глазах, сделав их более выразительными и осмысленными, чем они были на самом деле.
Он стал думать, как бы они с Лючией поступили, если бы пес пришел к ним в другое время и в другой ситуации. Конечно же, они оба были бы рады его появлению и накормили бы голодное животное. Они вывели бы Розу в сад, усадили в кресло и, положив ее руку на спину собаке, смотрели бы, как пальцы девочки тихонько шевелятся, перебирая мягкую шерсть. И, конечно же, ни у него, ни у жены не хватило бы духу прогнать пса, снова вытолкнуть его во враждебный мир, чтобы он голодал и одиноко скитался по дорогам; они взяли бы его себе и для начала хорошенько бы вымыли его, постригли и расчесали спутанную шерсть. Они дали бы ему имя — Пыльный, чтобы пес всегда помнил, как ему повезло с добрыми и любящими хозяевами. Пьетро закрывал глаза и видел, как они все четверо сидят на залитой солнцем лужайке и радостно улыбаются друг другу.
Кокрофт часто думал о прошлом. Он о многом сожалел и, оглядываясь назад, представлял, как бы сложилась его жизнь, не соверши он тех ошибок, которые совершил. Он сожалел, что сорвался и наговорил лишнего в той телевизионной программе. Он жалел, что отказался от своего первого псевдонима — Дадли Салтерон, — под которым когда-то начинал выступать на сцене, а иногда он думал, что вообще не стоило брать псевдоним. Что плохого в имени Дэвид? Имя Картузиан принесло ему одни неприятности. Кокрофт даже вспомнить не мог, почему он выбрал это имя и что оно означает. Однако поначалу оно было для него чем-то вроде талисмана; в течение двух недель после того, как Дадли Салтерон стал Картузианом Кокрофтом, в его жизни произошло два знаменательных события: он впервые выступил на телевидении в каком-то музыкальном шоу и познакомился с начинающим пианистом по прозвищу Монти Мавританец, в которого влюбился с первого взгляда. Через два дня после знакомства Монти переехал в квартиру своего нового любовника. Кокрофт был на седьмом небе от счастья, и новые мелодии лились одна за другой. Он щедро делился ими со своим ласковым другом, который старательно, нота за нотой, записывал их и тут же начинал разучивать. Кокрофт жалел, что мальчик в серебристых шортах покинул его и что Робина Робинсона по прозвищу Малиновка больше нет на свете. Он сожалел и о том, что в свое время женился на той робкой девушке, которая впоследствии стала матерью его дочери. Он вспоминал, что в детстве был довольно способным ребенком. После того как он случайно выиграл грант на стипендию, его забрали из обычной городской школы и перевели в частный пансион. В пансионе он провел несколько лет в окружении мальчиков, которые считали, что в будущем им предстоит править миром (впрочем, некоторые из них оказались не так уж далеки от истины); они получали в наследство небольшие рудники и заводики где-нибудь в Родезии или становились толстыми и ленивыми членами парламента. Одноклассники презирали новенького за то, что он живет на окраине города, в том отвратительном квартале, где понастроили современные дома-коробки, а их родители были крайне возмущены появлением в элитарной школе этого мальчика, потому что хотели оградить своих Джорджей, Роналдов и Сент-Джонов от общения с детьми, живущими в таких уродливых домах. Даже те немногие мальчики, которые не смотрели на него свысока (попадались в пансионе и такие) и не кичились постами и титулами своих родителей, а просто скучали по мамам и папам, не решались заводить с ним дружбу. Они не знали, как подойти к новенькому и о чем с ним разговаривать, да в общем-то и не видели особого смысла в том, чтобы пытаться познакомиться с ним поближе. В довершение всех бед он оказался самым слабым учеником в классе. Преподаватели донимали его бесконечными придирками и считали своим долгом при всяком удобном случае напомнить, что ему просто крупно повезло в тот день, когда он сдавал экзамен на стипендию. Единственный предмет, в котором он преуспел, была музыка. У него сложились хорошие отношения с учителем; тот часто приглашал мальчика после уроков в музыкальный класс и разрешал ему играть на всех инструментах, которые там были. Однажды они с учителем — приятным господином сорока восьми лет и уважаемым отцом семейства — минут пятнадцать страстно целовались, спрятавшись в большом шкафу, где хранились ксилофон и арфа. Самому Кокрофту в то время было четырнадцать. Свидания в шкафу повторились еще несколько раз. И каждый раз учитель умолял мальчика никому об этом не говорить, после чего, красный от стыда, выскакивал из шкафа и, мучимый ужасными угрызениями совести, шел домой к жене и детям. Кокрофт поклялся хранить тайну и сдержал слово. Он прикинул, сколько лет прошло с тех пор, и решил, что учителя давно нет в живых.
