Квартира – Хулио прожил в ней с рождения до начала работы в газете, но это был прежде всего дом его отрочества – отличалась особенной гулкостью, присущей пустым помещениям. Он зажег свет и первым делом машинально – он всегда так делал – убедился, что энциклопедия стоит на своем месте, а это значит, что хотя бы алфавитный порядок не нарушен (порядок тематический давно уж стал невнятен). И в очередной раз удивился, какое здесь все маленькое. Коридор, прежде казавшийся таким длинным, стал теперь просто каким-то волдыриком, вскочившим на гостиной, тоже непостижимо ужавшейся в размерах. Да, разумеется, он вырос, однако никак нельзя было исключать, что и комнаты съежились.
Он поставил сумку на пол перед телевизором и вышел на балкон, с которого когда-то наблюдал, как прочерчивают небосвод улетающие книги. Дождь, силясь пронизать полоску света от уличных фонарей, подрагивал, как лист целлофана, и желтоватое свечение в окнах дома напротив пульсировало, прогибаясь изнутри под животным напором телевизионной фауны. Хулио, дрожа от холода, опустился на диван и стал ждать, когда что-нибудь произойдет само собой, без его участия, но уже в следующую минуту протянул руку, взял телефон и позвонил к себе домой – на тот случай, если жена и сын уже вернулись с юга. Никто не подошел. Тогда он достал самоучитель английского, который подарил отцу, вставил кассету и, откинувшись на спинку дивана, начал слушать запись. Мужчина и женщина очень медленно говорили по-английски о вещах незначащих. Хулио мог без труда перевести каждую их фразу.
– Где мои сигареты? – осведомлялся мужчина.
– Твои сигареты лежат на столе, – отвечала женщина.
Хулио показалось дикостью, что спрашивавший сам не замечает их, хоть они лежат на виду, и он решил сначала, что мужчина, вероятно, слепец, но, когда тот пожелал узнать, где его газета, тут же понял свою ошибку.
– А газета? Где моя газета?
– Твоя газета лежит на стуле.
– А-а, спасибо, ты очень любезна.
Женщине, судя по голосу, было лет пятьдесят – пятьдесят пять, а мужчина, вероятно, постарше – лет семидесяти. Хулио представил себе, что они сидят в просторной гостиной, где за окном виднеется сад, ибо они время от времени с пугающей, назойливой настойчивостью упоминали некоего Джона, не забывая всякий раз указать, что он – в бассейне. Впрочем, атмосфера там была самая сердечная, а собеседники – люди воспитанные. Определить, кем они приходятся друг другу, не удавалось, но было ясно, что их связывают узы родства, а может быть, и алфавита. Кроме того, все происходило в благодатном климате первого урока, где всегда был ясный день и светило солнце. Когда же начался второй урок, мужчина с похвалой отозвался о платье женщины, сказав так:
– У тебя очень красивое платье.
– Спасибо, ты очень любезен, – сказала она с несколько преувеличенным чувством. – А мне очень нравится твой пиджак.
И внезапно оба с необыкновенной учтивостью принялись хвалить вещи друг друга. И только галстук удостоился легкой критики:
– У тебя красивый галстук, но, мне кажется, он слишком яркий.
Хулио приятно было находиться в таком теплом и ласковом окружении, в мире, где время, кажется, застыло на месте, а все заботы сводятся только к поискам исчезнувшей зажигалки, да и та сейчас же обнаруживается под столом или на столе. Когда в третьем уроке – они все были очень короткие – мужчина закурил, женщина даже и не подумала рассказать ему, как это вредно для здоровья, так что, может быть, в мире самоучителей английского не бывает рака – по крайней мере, на первых уроках курса. Джон меж тем по-прежнему оставался за сценой и, вероятней всего, загорал на бортике бассейна.
Женщина упомянула о трусах и о брюках мужчины, но Хулио напрасно ожидал, что между собеседниками произойдет сексуальное сближение: разумеется, его не было, потому что не возникало у них надобности в нем. Он привык, что, если в фильмах, включенных в его потребительские привычки, все течет так гладко и ладно, потом обязательно должно случиться нечто ужасное, – а здесь не было ничего подобного, а жизнь и в самом деле была на удивление отрадна и приятна. Все эти люди, которые членили жизнь не днями рождения, а очередным уроком, обитали словно бы в раю, где, к примеру, совершенно необязательно зарабатывать себе на жизнь, где никто не уходил утром на службу и не возвращался вечером с работы домой, более того – даже не упоминал об этом. Хулио начал было опасаться, как бы пресловутый Джон не оказался малолетним ребенком да не утоп в бассейне, покуда взрослые в доме ищут газету под столом или на столе, но, к счастью, на четвертом уроке выяснилось, что речь идет о существе великовозрастном, что явствовало из наличия у него мотоцикла. Конечно, можно предположить, что он не только великовозрастный, но и немного слабоумный, однако в этом случае ему не выдали бы права. Оставался вариант несварения желудка, но сказать это по-английски – дело нелегкое, тем паче что курс предназначен для начинающих. Да ничего не будет, успокаивал себя Хулио. Это просто моя привычка к потреблению сокрушительных аргументов заставляет меня видеть то, чего нет в природе.
Но все же – почему отец сказал: «I am sorry»? В чем он винил себя? За что просил прощения? И в какой части этого английского дома пребывает он сейчас? В доме том, если верить описаниям, наверняка есть второй этаж и еще, может быть, мансарда. Могут быть и еще люди, которые говорят по-английски, но не появляются на ленте. С другой стороны, еще ведь не вышел на сцену тот персонаж, чьи жена и сын поехали на юг навестить мать и бабушку, которая вдова. Хулио, будь его воля, так бы и слушал этот магнитофонный курс самоучителя английского, чтобы узнать, что сталось с его семьей, с его отцом и, может быть, даже с ним самим, однако он уже выдохся и с трудом понимал и переводил, тем более что и говорили там все быстрей или все естественней. День выдался трудный, богатый треволнениями – сейчас Хулио требовался отдых.
Он выключил плеер, снял наушники и вынужден был совершить мыслительное усилие, чтобы понять, где находится. Оглядев мебель, телевизор, черный свет, проникавший сквозь стекла балкона, корешки энциклопедии, догадался, что изгнан из английского рая и в ближайшем будущем должен будет рожать в муках и в поте лица добывать хлеб свой. Хулио решил не ехать домой, а переночевать здесь и по коридору прошел в свою прежнюю детскую, показавшуюся ему очень убогой и какой-то ничтожной. Вернулся тем же путем и заглянул в спальню родителей, и та, хоть тоже не сохранила прежних размеров, приняла его радушней. Он лег, не раздеваясь, изогнувшись на манер вопросительного знака, закрыл глаза и вспомнил тот день, когда покинул эту кровать и направился к своей собственной, чтобы совладать с холодом, присущим ему. И, благодаря своим привычкам потребления культуры, не смог отделаться от чувства, схожего с тем, какое испытывает человек, потерпевший поражение, но чувство это, впрочем, тотчас же было смягчено внезапным открытием: теперь он и есть отец и, следовательно, имеет право спать на этом матрасе.
Он проснулся, как от толчка, вспомнив, что оправа отцовских очков так и не починена, и подумал, что если приделать к ней недостающую дужку, то, может быть, это до известной степени вернет подвижность парализованной стороне и больной, оставаясь в коме, сможет умирать, ни в чем не терпя неудобств и ограничений, то есть без всякой мороки. (Может быть, надо сказать мироки, раз уж речь идет об умирании?) Томимый этими грамматическими сомнениями, Хулио соскочил с кровати и, когда обнаружил, что спал одетым, окончательно уверился в том, что в мир, предвещая ему гибель, внедрилась изрядная толика беспорядка, вкус которого так хорошо ему известен. Происходило такое, что предвидел только он один, хоть и не знал, в реальности существует оно или только в его воображении.
