Часть первая
Дома у нас была энциклопедия, и отец говорил о ней, как говорят о далекой стране, предупреждал: осторожно, на страницах ее можно заблудиться, как в незнакомом городе. Сто с лишним томов занимали целую стену в гостиной. Невозможно было не увидеть их, не прикоснуться к ним. Иногда от скуки я открывал наугад огромный том в черном переплете и читал первое, что попадалось на глаза, в надежде найти темный переулок, но видел только вереницы маленьких слов, с монотонным муравьиным упорством расползающиеся по бумаге. Мой отец был просто помешан на энциклопедиях и на английском языке. И его слова о том, что уж в этом-то году он обязательно начнет учить английский, грозили нашему дому настоящим бедствием, потому что ни малейших способностей к языкам у него не было.
В ту пору мне помогал получать желаемое талисман – крошечный кожаный башмачок, предназначавшийся некогда ребеночку, который так и не появился на свет. После аборта родители уничтожили все, что было загодя куплено в приданое младенцу, но этот башмачок величиной с наперсток я успел припрятать. Однажды отец все же обнаружил его, очень рассердился и выбросил на помойку.
– Ты ведь большой уже, – сказал он. – Пора бы перестать верить в талисманы.
– Но ты же веришь в английский язык.
В ответ он промолчал, но по выражению его лица мне показалось, что я ненароком отгадал какой-то секрет. И, будто в отместку, напрочь утерял интерес к темным томам энциклопедии, хотя отец и предрекал, что, если не начну читать, книги вдруг возьмут и птицами улетят из дому и мы все останемся без слов. И я порой перед сном пытался представить себе, каков он будет – мир, лишенный слов, и думал, что мы будем терять их в алфавитном порядке и не останется ни абажура, ни аббревиатуры, ни августа. До аббревиатур мне было мало дела, я и не знал, что это такое, но жалко было Альпы, и Америку, и Аргентину. Ведь это же будет форменная катастрофа, а отвечать мне.
Если же я засыпал, не успев отделаться от этих мыслей, то вскоре просыпался, мучимый кошмаром: снилось, будто потерял дар речи, и во сне это было много хуже слепоты. И вот постепенно я приучился следить за томами энциклопедии и прочими книгами в доме бдительно, как за врагами. А они сквозь стекольную муть смотрели с укоризной и заранее винили в этой экологической катастрофе, сравнимой с исчезновением каких-то видов фауны, не кого-нибудь, а меня. И когда мне приходилось слышать об истощении популяции, я думал не о ящерицах и не о бизонах, но – о словах. Выбирал одно какое-нибудь – вот лестница, например, – и принимался вертеть в голове варианты того, что случится, если оно исчезнет. И, перебирая мысленно места, куда никогда в жизни больше не смогу подняться и откуда мне уж вовек не спуститься, со страху бледнел и потел.
Мать, тысячу раз спросив, что со мной такое, а внятного ответа не получив, потому что ничего разумного мне в голову не приходило, повела меня к врачу, а тот осмотрел меня с головы до ног, но так и не сумел объяснить мои внезапные приступы недомогания и прописал мне курс витаминов – откуда ж ему было знать, что слово витамин обречено и найти его будет трудней, чем красного пиренейского муравья.
Домой мы возвращались на автобусе и сидели напротив друг друга. Мама всю дорогу смотрела на меня с тревогой, словно подозревала, что я храню какой-то секрет, от которого мне будет худо. Тогда я представил, что исчезло слово мать, и от страха меня снова бросило в пот. Она забеспокоилась, предложила выйти на первой же остановке и до дому добраться пешком, но это было решительно невозможно: да как же ты выйдешь из автобуса, если исчезли слова нога и ступня и, значит, все производные от него понятия типа ступенька и подножка. В иных обстоятельствах мы бы, конечно, просто спрыгнули, но я убедился, что сгинуло и слово прыжок, и нам, судя по всему, предстоит до скончания века болтаться в этой вонючей колымаге среди незнакомых людей. Визит к доктору не помог.
А для моего отца энциклопедия по-прежнему была вроде какого-то транспортного средства, доставлявшего его в те невообразимо далекие края, где люди в большинстве своем понимают по-английски. Он возвращался, неся на лице вместе с трехдневной щетиной отпечаток усталости, как будто и впрямь побывал где-нибудь за границей. А вместо сувениров и подарков привозил оттуда новые понятия. Как-то раз он вернулся из энциклопедии к обеду и между супом и жарким обогатил нас словом мимикрия, объяснив, что животные, как и люди, любят казаться не тем, что они есть на самом деле.
Меня не слишком тревожили его мельтешения в энциклопедию и обратно: я думал, что благодаря этому все остается на своем месте – и витамины, и матери, и лестницы с адвокатами. Я только не очень понимал, почему, если все организовано по принципу энциклопедии, действительность не всегда выстраивается в алфавитном порядке. Первый, к примеру, идет раньше второго, хотя буква П ближе к концу, чем буква В. Хорошо хоть, что завтрак идет перед обедом, а обед – перед ужином, как и полагается. Да, энциклопедический мир никак не желал совпадать с миром реальным, и в детстве меня это томило и тревожило едва ли не сильней всего.
Однажды утром, вскоре после того, как отец выбросил башмачок на помойку, я проснулся и, расставляя предметы в моей комнате в алфавитном порядке, вдруг подумал, что они – ранены. Тут вошла мама, потрогала мой лоб и сказала:
– Да у тебя жар.
Я блаженно потянулся, встречая приход болезни, а когда остался один – повернулся спиной к двери спальни, как бы отворачиваясь заодно и от школы, и от действительности. Зато в голове у меня тысячи дверей были готовы открыться и впустить меня туда, где я буду так же счастлив, как отец – в своем английском и в своей энциклопедии. Я наугад отворил одну, заглянул, желая узнать, чту там, за ней, и увидел коридор – примерно такой же, как у нас дома. Хотел уж было закрыть эту дверь и попытать счастья за другой, но тут мне показалось, что и коридор хворает или что это и не коридор вовсе, а сквозная рана в теле дома и сквозь нее можно проникнуть в жилище, которое будет совсем не похоже на наше, привычное и обычное. Я со всеми предосторожностями двинулся вперед и вскоре оказался в гостиной, вроде бы нашей, но и совсем незнакомой, потому что от стола, стульев и томов энциклопедии исходило слабое свечение, свойственное потустороннему миру. Помню, что смотрелся в зеркало буфета, а видел там кого-то незнакомого, но этот кто-то в то же время был я сам. И я подумал тогда, что все на свете пребывает одновременно в двух плоскостях бытия, а мне каким-то образом удалось проникнуть во вторую. В эту минуту я снова почувствовал у себя на лбу мамину ладонь, услышал: да у него жар. Но ведь это все было в спальне, а я-то стоял в гостиной, то есть находился сразу и там и тут.
В легкой растерянности я повалился на диван, спрашивая себя, а соблюдается ли в этой призрачной ипостаси моего дома привычный распорядок, и тут же увидел маму, несущую мне чашку кофе. Фигура ее была плотная, с четко очерченными контурами и тем сильно отличалась и от чашки, и от прочих предметов, суетливо зыблющихся вокруг. И я не в силах был ни отвести от нее взгляд, ни отделаться от ощущения, что проник за какую-то грань. И тогда только заметил, что нахожусь не в потусторонней реальности, как казалось мне сначала, а в ином пространстве, где из самой сердцевины каждого предмета исходило необычное сияние, причем у каждого – свое, отличное от другого.
