Аминь! Не вижу в том ничего страшного. Можешь представить, какие мерзости ждут меня?
Вот первое желание — совсем другое дело. Ты, наверное, считаешь, что у меня, как у представителя патрицианского класса, должны быть на вилле в Род-Айленде преданные рабы, всегда готовые напустить полную ванну горячей воды и помочь вскрыть вену в изгибе локтя? Так вот, их у меня нет. И мне неизвестен адрес агентства, оказывающего подобного рода услуги. Так что, видно, придется обойтись самообслуживанием. А именно это мне более всего ненавистно. Последние несколько дней я приглядывался к таким огромным черным пластиковым пакетам для мусора, что стоят в Венеции на каждом углу. Как по-твоему, они лучше тех, что мы обычно используем на кухне?
Это трудно сделать, парень. Знаешь Эдди Лейкера? Бедняга ослеп на один глаз, едва видел другим, дико отощал, весил не больше сотни фунтов. У него были таблетки, снотворное, но он не мог заставить себя проглотить их. Я сказал тогда Карлу: почему бы тебе не накрыть ему лицо подушкой и оставить так? И знаешь, что он ответил? Это Эдди решать. Может, и был прав. Возможно, одна секунда сознательного существования в этом мире стоит дороже погружения в вечное Ничто.
Сейчас мне так не кажется. Постарайся не забыть и задать мне тот же вопрос месяца через три-четыре.
А ты задумывался о том, что сотворит этот большой мусорный мешок с Кларой? Или с твоим сыном? Бог ты мой, Томас!
Что я должен сказать на это, ты как считаешь? Честно признаться, не слишком задумывался в эти дни о Кларе. Есть тому причины, кроме основной, — то, что я действительно тот еще придурок. Мой сын, Сэм, ты его не знаешь, хороший парень. Последние несколько лет мы с ним не часто виделись, он живет на Западном побережье. Недавно у него появилась подруга, очень славная женщина, уже с ребенком. Хотят пожениться. Полагаю, раз у нее уже есть один ребенок, могут обзавестись и вторым. Мне бы хотелось дожить и увидеть внука. Новенького, свеженького, сладкого младенца. Хотя бы на секунду — и он тогда навеки останется в моей памяти. Ну и потом есть вещи — чисто физические предметы, — с которыми страшно жаль расставаться. Машина, которую отец подарил мне, когда я учился в колледже. Каким-то чудом я так и не умудрился ее разбить. Она в прекрасном состоянии, иногда за городом я даже езжу на ней. Подозреваю, что Клара продаст ее владельцу автозаправки, который, в свою очередь, перепродаст раритет какому-нибудь чудаку. Потом еще большая береза в конце лужайки, что перед домом, в Крау-Хилл. Гляжу на нее, и порой кажется, что мы с этим деревом единое целое. У нас в семье было принято устраивать на этой лужайке свадьбы и хоронить умерших под березой. Вот там я и растаю, и растворюсь, и буду питать ее корни.
И все?
Не совсем. Есть у меня дальняя родственница, троюродная сестра, живет в Нью-Йорке. Ей всего двадцать два. Просто поразительное, эдакое старомодное простодушное дитя. Очень хорошенькая, ухоженная до кончиков пальцев, ноготки на которых красит бесцветным лаком. Видел ее прошлым летом, так и засела почему-то в памяти. Мы ходили на ленч, и на ней были босоножки на высоких каблуках и без чулок. И мне страшно нравилось смотреть на нее. Ну вот, Барни, пожалуй, и все, потому что и этого достаточно с лихвой.
Томас! Ты смотрел на часы? Понятия не имею, где в этот час раздобыть лодку, чтобы вернуться в Джудекки.
Пошли, я все устрою. Если надоест ждать лодку, можешь поспать у меня в гостиной, в отеле. Попрошу консьержа впустить тебя.
Придешь на ленч к Банни завтра? Тебе она понравится. Шестой дом справа от церкви Святой Евфимии. Такие высокие готические окна. В два?
Если вспомню об этом нашем вечере, буду непременно.
IX
Ректор был в белой сутане, на плечах красовалась короткая черная накидка, подобных нарядов на нем на утренних службах в церкви он никогда прежде не видел. К тому же это было и не совсем утро. Скорее, начало учебного дня, сбор перед последним футбольным матчем сезона. Члены команды, не снимая шлемов, заняли скамьи в первых рядах. Мистлер сидел на скамье, не вставая, боль в поврежденном колене до сих пор давала о себе знать. Сидел он прямо за спиной у защитника, Пибоди, который никогда не мылся, и воняло от него просто ужасно. Мистлер понял, что и другие ребята это заметили. Кендалл ткнул своего соседа справа локтем в бок — со своего места Мистлер не видел, кто это был, даже номера на спине не видел, — попросил того подвинуться, чтобы отсесть подальше от Пибоди. Но Пибоди это не понравилось, и он, ерзая задницей по скамье, снова придвинулся еще ближе к Кендаллу. Из церкви разрешалось выходить только в том случае, если человек чувствовал себя совсем уж плохо. И Мистлер подумал, что недалек от этого, потому что от страшной вони начала кружиться голова. Он вот-вот потеряет сознание! Но было уже поздно, ректор начал проповедь.
Природа ваша жестока и брутальна, нараспев говорил он, непроницаема перед светом, что исходит от нашего Создателя. А потому, чтобы принять Бога, сердца ваши должно пронзить милосердие, как руки и ноги Христа некогда были пронзены гвоздями, а грудь — копьем центуриона.
Вроде бы правильно? Мистлер отчаянно пытался вспомнить, снова и снова прокручивал в голове этот отрывок из проповеди, но не хватало нескольких слов. Был ли то центурион или же просто один из римских солдат? Разум его помутился — наверное, из-за этого ужасного запаха, но это не главное. А во рту стоял кислый привкус, точно это ему сунули губку, намоченную в уксусе.
Флагелланты[49], монахи, застывшие, как лед, распростертые на скале, цепи, зимние ночи, запах, плоть, умерщвленная и истерзанная, человек, приговоренный к мукам, чтобы разбудить души других, чтобы они раскрылись навстречу милости Божией. Создатель всякий раз повторяет свою пытку, когда человек грешит по забывчивости или неведению своему, — и снова сладковатый запах разлагающейся плоти. Томас Мистлер, я не спускаю с тебя глаз, гордыня твоя будет сломлена, и да наступит на земле царствие мое, и да исполнится воля моя, и быть тому во веки веков. Зло в тебе порождено еще большим злом, люди все равно что реки и ручьи, истекающие из океана. И ты должен познать и признать эти истины, заключенные в слове Божием.
Слово Божие продолжало звучать, хотя ректор под восторженные крики ребят вскочил на столик в алтаре, готовый вести за собой школьную команду. Лев школы Святого Марка взревел, как водопад. Команда дружно набросилась на него. Пибоди удалось первым подлететь к зверю, но это несправедливо! Вот он схватился со львом, бьет как раз в то место, куда только что нанес сильнейший удар Мистлер. Вот ректор обращается к Пибоди с пылкой речью. Это ошибка, он хотел обратиться к Мистлеру на языке, похожем на итальянский. Если б то была латынь, Мистлер понял бы без труда. Он узнает отдельные слова — non ti piange ancora[50], — но не понимает их значения. Да и потом сам алтарь с высоким столом изменился: теперь он походит на большую площадь, campo, на которой стоят святые Джованни и Паоло, — такому столу в школе делать совершенно нечего. Преодолевая боль, он смутно понимает, что это всего лишь сон. Но сон не кончается, начинается снова, с самого начала, с вариациями, которые изобретает он сам. Хотя всей душой желает лишь одного — чтобы этот сон поскорее кончился.
