10
Брешь в системе, которой имеет право воспользоваться сильное чувство, – даже и она имеет в Японии систему. Правило проверяется искусством овладеть исключением.
Стороннему наблюдателю такое регулирование исключений кажется укорененным в детстве японцев. Ребенку в семье «можно» гораздо больше, чем у нас: он, практически исключительно по своему хотению, приводит жизнь взрослых в движение или парализует ее. Зато в ситуациях, в которых задействованы внешние интересы, он ведет себя намного более дисциплинированно и готов к безоговорочному послушанию.
Обязательное умение японского общества приспосабливаться, осуществляемое под непрестанным давлением извне, нуждается в компенсации. Культ подлинного чувства не противостоит подавлению видимого проявления чувств, а соседствует с ним, выражается не в мятеже, а в повторении прошлого. Благодаря инфантильности в нем есть что-то райское. Воспоминание о том времени, когда ребенку было позволено все, даже невозможное: кричать, упрямиться, громко плакать, жаловаться, полностью заполнять собой существование матери, мешать отцу и гнать его прочь. Тому, что все это на самом деле «невозможно», он учится, идя по одной стороне дороги, ведущей в общество; другая же сторона ее ведет обратно в детскую защищенность. Ребенку, продолжающему жить во взрослом, разрешено время от времени проявлять себя – за фасадом дисциплинированности скрывается озорство, подпитываемое воспоминанием о том, что когда-то оно было допускаемым испытанием родительской любви. Алкогольное опьянение погружает человека в это воспоминание, не подталкивая, как у нас, к агрессии; и то, что оно причиняет зло другим, японцы не принимают близко к сердцу. Также и смерть из-за любви, как форсированное разрешение, является пограничным случаем «ребяческого» поведения: парадоксальная драматизация желания быть признанным, провокация родительских чувств со стороны общества. Глубокое почтение, оказываемое обществом таким героям, является компромиссом между долгом устоять перед этой провокацией и чувством стыда оттого, что семья позволила своим детям сломаться, не смогла удержать их, подвергших сомнению ее ценность.
11
Фильм Куросавы «Ран» («Хаос»), при всей его разрушительной энергии, является семейной драмой, потому что движущие силы и отношения в японском феодальном обществе семейны. В то время как в «Короле Лире» бушует трагизм, в японской версии разворачивается воинственная мелодрама. Причитания и стенания Театра кабуки или представления театра кукол – это усиленный детский плач; он приобретает свое звучание потому, что жалоба и хныканье так же предосудительны «вне стен» – в обществе, как они непреодолимы «внутри» – дома.
Существуют и формы отношений, компенсирующие давление в повседневной жизни японцев.
Так, совместная выпивка с коллегами по работе, на которой, в строгих рамках, может быть ликвидирована иерархия, – допущение, приносящее пользу и выгоду, и в этом отношении неотъемлемая часть рабочего процесса. Уважительное отношение к чувствам подчиненных – это семейный фактор иерархии на предприятии, а также секрет ее эффективности; ради этого необходимо позволять давать выход негативным эмоциям. Без последствий для сотрудника, но с пользой для системы, которая при этом узнает кое-что о себе.
Западный менеджмент, запрограммированный на быстрые (и одинокие) решения, теряет время и энергию, которые, как ему кажется, он экономит, «сбывая» эти решения персоналу, обязанному их выполнять. Японский менеджмент позволяет персоналу участвовать в разработке решений и при кажущейся нерешительности получает превосходство сильнейшей мотивации. Оно, как известно, превращается в рыночное преимущество. Учтенное чувство становится рациональным фактором.
Решение не «принимается». Оно «возникает» в процессе поиска самого верного из всех.
Затрата усилий на возню с подчиненными – энергосберегающий социальный прием.
Возврат к нормам детства как предупреждение конфликтов – сексуальность как детская игра?
12
По этому поводу одна история.
В европейской семье гостит японская студентка, проведшая в Старом Свете уже много лет. По телевизору идет передача, в которой воспроизводятся случаи из судебной практики, а зрители играют роль присяжных.
Случай такой: девушка, жених которой вот уже несколько недель работает на стройке в другом городе, приходит с подругой «на танцплощадку» (дело происходит в Рурской области). Там ей явно приглянулся некий молодой человек, который также пришел с другом. После танцев подруга уходит, а девушка остается с двумя молодыми людьми. Втроем они решают отправиться к понравившемуся ей юноше послушать музыку. Так они и делают, а после того, как друг оставляет их вдвоем, кое-что происходит. Что же? Изнасилование, утверждает в суде девушка. По взаимному согласию и обоюдной договоренности кульминация вечера, возражает молодой человек, превратившийся в обвиняемого.
Вердикт телезрительницы-японки звучит так: девушка конечно же не была изнасилована. Почему нет? Потому что она вошла в квартиру с двумя юношами. Пойди она только с одним, можно было бы скорее поверить в версию изнасилования.
???
Только через какое-то время западные собеседники начинают ее понимать: если бы девушка зашла в квартиру только с одним сопровождающим, то ситуация явно стала бы очевидной, неприемлемой ни в коем разе, только если девушка была на то согласна. А в четко просматриваемом обществе двух мужчин остается достаточно свободных вариантов для безобидных предположений. То есть девушка, со своей стороны, получает возможность заняться любовью с новым знакомым. И поскольку она так все и обставила, то, значит, таково и было ее желание.
Перспектива, с которой японка смотрела на этот случай, сначала совпадала с точкой зрения соседей. В случае с одним сопровождающим они должны были подумать так: она знает, что им известно о ее помолвке. Значит, она постеснялась бы вынудить (неизбежных) свидетелей к предосудительной интерпретации происходящего. В этом случае ситуация обязана была быть безобидной: девушка хотела довольствоваться лишь прослушиванием пластинок. Если же она явилась с двумя мужчинами, то соседи опять же не должны были подумать ничего дурного и могли бы встать на защиту перед третьей стороной (или на суде) ее презумпции невиновности. А вот уже после ухода друга девушка была вольна делать, что ей захочется; у нее было на это право; значит, она по меньшей мере смирилась с тем, что произошло.
Удивительным образом «моральная» сторона изнасилования, казалось, мало занимала японскую телезрительницу. Был ли вообще сексуальный аспект так же важен для нее, как и для нас?
13
Вот тут так и кажется, что прямо обеими руками ухватываешь знаменитую разницу между культурой вины и культурой стыда.
Например, вопрос вины Японии за ее военные действия…
Нам кажется, что японцы не задаются этим вопросом (или не ставят свои действия под вопрос). Нам кажется, их щепетильность проявляется лишь тогда, когда они замечают ее у нас, зарубежных соседей, которые находят возмутительным тот факт, что резня в Нанкине именуется инцидентом, а бесчеловечные медицинские эксперименты над военнопленными в Монголии вообще замалчиваются. Где же скорбь, открытая дискуссия?
