— И вам это удалось? — робко спросила она.
Ей было странно и удивительно следовать за ним по пятам от рю Будон, где он снимал клетушку на седьмом этаже, до Люксембургского сада, Булонского леса или прибрежного бульвара, где часами лежал на траве либо неподвижно сидел на скамейке.
Вначале наполняющая его пустота приносила облегчение, даже своего рода радость. Но спустя некоторое время, уже после того, как он бросил свою комнатушку и стал клошаром, им завладел страх: он боялся, что подобному образу жизни не будет конца. И однажды спустился под землю. Сутки, а может, и двое пролежал на бездействующей станции метро. Один. Уже не вставал за водой, не тянулся к сумке за батоном. Достиг состояния абсолютного одиночества: если бы кто-нибудь попытался хоть что-то для него сделать — напоить, накормить, вывести на поверхность, — он бы проклял непрошеного благодетеля.
Однако же человек, чьи шаги он услыхал в темноте, не вызвал у него раздражения. Даже когда тот на секунду зажег спичку, чтобы на него не наступить, и сразу потом вторую — чтобы сесть с ним рядом. Незнакомец долго молчал — Левада слышал его спокойное, ровное дыхание — и наконец сказал:
«Я тоже бессилен. — Не получив ответа, добавил: — И совершенно одинок. — А поскольку Левада не отзывался, сказал: — Я умер так же, как ты».
Доктор тихо спросил:
«Тогда зачем ты пришел?»
Тот ответил:
«Чтобы быть с тобой».
Это его потрясло.
— Если бы он стал меня утешать, подбадривать, к чему-то призывать — я уж не говорю, поучать, — продолжал Левада, — я бы собрал последние силы и проклял его, послал ко всем чертям. Но он сказал только это: «Чтобы быть с тобой».
Она слушала с неослабевающим вниманием, хотя дальше не последовало ни неожиданных поворотов, ни невероятных событий. Все продолжалось, как и началось, — в тишине и темноте. Мужчина больше не произнес ни слова. Доктор Левада только почувствовал, как он подкладывает что-то себе под голову (быть может, плат?); потом незнакомец просто лежал рядом, не подавая никаких знаков, не шевелясь, ничего не говоря, не прикасаясь к нему.
Сам он провалился в глубокий сон без сновидений, а когда проснулся, рядом уже никого не было. Левада встал и по лабиринту лестниц вышел на улицу, жмурясь от чересчур ярких огней. Спустя неделю он — с помощью тихой, скромной общины Малых братьев — вернулся на родину.
Налетевший с моря ветер прогнал тяжелую, чреватую дождем со снегом тучу. Судя по тому как теперь выглядела главная улица, снова залитая солнцем, время вернулось в нормальную колею. Нигде ни следа луж, не видно тепло одетых, измученных бесконечным стоянием в очередях людей. Акации укрывали прохожих тенью.
— Что же это все-таки было? — спросила успокоившаяся пассажирка. — Да ведь мне никто не поверит. Дуновение зимы в начале лета!
Они как раз проезжали мимо памятного креста — там, где на площади и перекрестке от пуль народной армии когда-то падали демонстранты.
— Надо исходить из того, — доктор Левада наконец вырулил на среднюю, немного более свободную полосу, — что так называемые законы природы всего лишь относительны. А мы спешим принять ту теорию, которая кажется краше других. — И, помолчав, сказал: — Забыл, куда вы едете. То есть, я хотел спросить, где вас высадить.
— Я бы поехала с вами на эту фотосессию. Но ваш друг, как нетрудно догадаться, не предусмотрел присутствия на своей картине женщин. Разумеется, — фыркнула она, — согласно традиции! — После чего добавила: — В следующем городе. Остановитесь около трамвайного круга.
«Почему я ей об этом рассказал? — вдруг встревожился Левада. — Зачем? С другой стороны, — он пытался рассуждать здраво, — вряд ли ей захочется кому-нибудь пересказывать историю странного типа, день или два провалявшегося в подземелье. Она ведь словом не обмолвилась, что обо всем этом думает. Считает, я фантазирую. Вот и отлично».
Но доктор Левада ошибался. Он уже представлял себе встречу со старыми друзьями, непременные: «Как дела, старик? Ты потрясающе выглядишь», сопровождающиеся похлопыванием по спине, и общее приподнятое настроение, которое наверняка еще больше поднимется, когда после нескольких вспышек блица будут откупорены бутылки красного вина (Матеуш, кажется, упомянул об этом в письме), и поэтому не заметил, что они, довольно быстро проехав через второй город, уже приближаются к трамвайному кругу у границы третьего.
— Вот здесь, спуститесь, пожалуйста, к заливу, туда, где автобусы, — сказала она, открывая сумку. — На всякий случай оставляю вам свою визитку. — Она протянула ему визитную карточку. А когда уже стояла на тротуаре, собираясь захлопнуть дверь, добавила: — Мне кажется, вам больше всего подойдет роль святого Иоанна. Того, кто ближе всех. Даже в темноте.
Встраиваясь в поток машин, Левада посмотрел ей вслед. У нее были очень красивые, пышные, золотисто-рыжие волосы. Матеуш сказал бы: тициановского цвета. Через два километра, застряв в очередной пробке, доктор все еще не мог оправиться от изумления: как любопытно она откомментировала его рассказ. Звали ее Анна Клодовская, она была владелицей фотографической фирмы. От его внимания не ускользнуло, что о святом Иоанне она говорила как бы в настоящее время. Случайно или нет?
Но наверняка не случайно имя Тициана, вспомнившегося доктору, когда он глядел на волосы отдаляющейся Анны Клодовской, прозвучало чуть раньше в кафе «Маска», где за стаканчиком джина Инженер излагал Семашко свои взгляды.
— Этот твой Матеуш — идиот! Знаешь, что он сказал на гадио? «Надо гисовать как Тициан!» Ну и болван! Пгосто кгетин! Сегодня всякий умеет гисовать как Тициан. Nihil novi sub soli![78]He понимает, дугак, что, если б сопляки из Академии пгинимали такую чушь всегьез, не было бы пгоггесса! Однако кое-кто из его учеников пгислушивается к тому, что он несет. А искусство — это ведь как езда на велосипеде! Когда сбавляешь скогость, тегяешь гавновесие и вынужден остановиться. Если не полетишь кувыгком! Так что либо свегзишься, либо застгянешь на месте. Tehtium non datug[79], кугва. А чего это ты? Не пьешь? Боишься агабов? Шагиат — пока еще — не стал ногмой! И не станет, даже если раскугочат все ночные магазины! Ганьше ты, по кгайней меге, тгавку покугивал. Неужели совсем завязал?
При Семашко действительно не было неизменного мундштука. Но он, снисходительно улыбнувшись и отхлебнув чаю, вынул из кармана вельветового пиджака жестяную коробочку из-под сигарет «Окасса Заротто» — эту чрезвычайно популярную марку сто с лишним лет назад можно было найти в любой табачной лавке нашего города — и достал из нее нечто, похожее на плитку шоколада. Однако поверхность шоколадки была не гладкой, а шероховатой, и промежутки между ромбиками гораздо глубже, чем на классической плитке, — вероятно, чтобы легче было ее разламывать. Отставив чашку, он на блюдечке отломил один темно-коричневый ромбик и осторожно положил его на язык, а плитку спрятал обратно в коробочку. И стал медленно, с нескрываемым удовольствием жевать.
