Хотя в постели Элизабет и была холодной как ледышка, она забеспокоилась, узнав, что я собираюсь уехать. Чем ближе становился день отбытия, тем больше она страдала: то заливалась слезами, то умоляла меня отменить поездку. Мне это до сих пор непонятно. Другая бы на ее месте радовалась, что я наконец отвяжусь от нее. Но она была непредсказуемая женщина и всегда поступала так, как ты и предположить не мог. В последнюю ночь перед отъездом она пошла на героическую жертву. Может, она перед этим даже чуточку выпила, — ну, ты понимаешь, для храбрости, — а потом бросилась в бой, перешагнула через себя и отдалась мне. Раскинула руки, закрыла глаза, ну точно какая-нибудь там чертова мученица. Никогда этого не забуду. О, Джулиан, повторяла она, о, любимый мой. Как большинство сумасшедших, она, вероятно, чуяла наперед, что случится, вероятно, чувствовала: все в нашей жизни переменится навсегда. Ну, я сделал, что надо, в ту ночь — в конце концов, это был мой супружеский долг, — но это не остановило меня, и на следующее утро я уехал. Больше я ее никогда не видел — так уж распорядилась судьба. Ну да ладно. Я просто рассказываю тебе факты, а ты уж воспринимай их как хочешь. Та ночь не осталась без последствий. Можно было бы и не говорить об этом, но прошло немало времени, прежде чем я узнал, что это были за последствия. Тридцать лет прошло, тридцать, почти целая жизнь. Последствия… Так-то, молодой человек. От последствий никуда не денешься, хочешь ты того или нет.
Мы с Бирном отправились поездом. Через Чикаго и Денвер до Солт-Лейк-Сити. В то время это было бесконечно долгое путешествие, и когда мы наконец туда добрались и сошли с поезда, у меня было чувство, что я протрясся в нем целый год. Был апрель 1916 года. В Солт-Лейк-Сити мы отыскали проводника, но чуть позже в тот же день — только подумай — он обжег себе ногу в кузнечном цехе, и нам пришлось искать другого. Дурное это было предзнаменование, по началу об этом никогда не задумываешься, просто продолжаешь делать то, что намеревался. Человека, который нам достался, звали Джек Скорсби. Бывший кавалерист, лет сорока восьми — пятидесяти, старожил в тех краях. И нам сказали, что он хорошо знает всю округу, лучше всех. Пришлось поверить на слово. Я ведь никого не знал из тех, с кем разговаривал, и они могли наболтать мне все что им вздумается, им-то было все равно. Для них я был просто чужаком, богатым желторотым новичком с далекого Востока, и что за нужда им была со мной церемониться? Вот так все и получилось, Фогг. Нам ничего не оставалось, как слепо довериться судьбе и понадеяться на лучшее.
Насчет Скорсби у меня сразу возникли подозрения, но нам так не терпелось наконец добраться до цели, что мы решили не тратить время. Скорсби был низенький, грязный человек; напоминал волосатого бычка, вымазанного в навозе, и ржал, как лошадь, но говорил всегда дело, этого у него не отнять. Он наобещал нам показать такое, что видели лишь сам Господь Бог да «эндейцы». Понятно было, что он здорово привирает, но наше любопытство все равно разгоралось с каждым часом. Мы развернули на гостиничном столе карту и обговорили маршрут, по которому пойдем. Скорсби вроде бы знал, что к чему, и то и дело вставлял свои замечания, бормотал что-то в сторону, чтобы похвастаться своими знаниями: сколько лошадей и ослов надо взять, как вести себя с мормонами, как обходиться почти без воды на юге. Понятно, что он считал нас идиотами. Сама задумка отправиться поглазеть на ландшафт казалась ему совершенно дурацкой, а когда я сказал ему, что я художник, он чуть не расхохотался. И все же мы вроде как заключили выгодную сделку и ударили по рукам. Я понадеялся, что у нас все наладится, надо только притереться друг и другу.
В ночь пред тем, как тронуться в путь, мы с Бирсом сели поговорить. Он показал мне свои приборы для наблюдений. Я, помню, был тогда в каком-то приподнятом настроении, когда тебе вдруг начинает казаться, что все пойдет по-новому и очень хорошо. Бирн объяснил мне, что нельзя определить своего точного положения на земле, не соотнеся его с какой-то точкой на небе. Что-то там сделать с триангуляцией — это тригонометрическая съемка, — с техникой измерений, как следует сейчас уже не помню. Однако эта головоломка насчет пространственной ориентации меня привлекала и привлекает до сих пор. Человек не может определить, где он находится на земле, безотносительно Луны или какой-нибудь звезды. Все начинается с астрономии, а уже потом идут карты местности. Если подумать об этом как следует, мозги наизнанку вывернутся. «Здесь» существует только относительно «там», а не наоборот. Рядом с нами существует потому, что есть что-то вдали. Не взглянув наверх, мы никогда не поймем, что у нас под ногами. Подумай-ка над этим. Мы узнаем, кто мы такие, лишь определив, кем мы не являемся. Нельзя двигаться по земле, не коснувшись неба.
Поначалу у меня в работе все ладилось. Мы двинулись в путь на запад от города, разбили лагерь на пару дней у Большого Соленого озера, а потом направились прямо в пустыню. Ничего подобного я за всю жизнь не видел. Самое плоское, самое безлюдное место на всех планете, Праземля забвения. Там день за днем идешь-идешь и не видишь ровным счетом ничего. Ни деревца, ни кустарника, ни травинки. Ничего, лишь белую потрескавшуюся землю до самого горизонта. Земля на вкус соленая, и где-то далеко горизонт сливается с горами, огромное кольцо гор словно вибрирует в лучах солнца. А тебе чудится, что ты видишь воду, видишь блеск волн, но это только мираж. Крутом — мертвый мир, и, передвигаясь, ты все время приближаешься к такому же мертвому, пустому миру. Одному Богу известно, сколько первопроходцев не смогли одолеть его и остались в той пустыне, — нам то и дело попадались белые кости, валявшиеся прямо на земле. Теперь-то всем известно, что доконало экспедицию Доннера. Они застряли в этом соленом мире, а когда наконец добрались до гор Сьерра в Калифорнии, снега преградили им путь, и чтобы хоть кто-нибудь выжил, они стали есть друг друга. Теперь все об этом знают, это вошло в американский фольклор и действительно чистая правда, чистая и неопровержимая. Колеса от телег, черепа, пустые гильзы от патронов — все это я видел там в 1916 году. Громадное кладбище, вот что это было, белый саван смерти.
Первые две недели я писал как одержимый. Никогда до тех пор у меня ничего подобного не получалось. Я не думал, что от масштаба будет так многое зависеть, но оказалось, что зависит, по-другому нельзя было одолеть законы соразмерности и перспективы. Фигуры на холсте становились все меньше и меньше, почти на грани исчезновения. Твоя рука словно жила своей собственной жизнью. Просто дай ей волю, повторял я себе, просто дай ей волю и не тревожься, потом сам все увидишь. Ненадолго мы задержались в Вендовере, подзаправились, потом пересекли границу штата Невада и направились на юг, вдоль кромки горной цепи Миражей. И снова все окружающее поражало меня, но совсем не так, как я ожидал. Горы, снега на вершинах гор, облака, кочующие над снегами. Через какое-то время они начинают сливаться друг с другом и их становится невозможно различить. Белизна, белизна, все новые и новые ее оттенки. Как ты нарисуешь что-нибудь, если не знаешь, если ли оно вообще? Понимаешь, о чем я, а? Все получается как-то не по-земному. Иногда ветер дует с такой силой, что ты свою собственную мысль перестаешь ощущать, а потом вдруг сразу стихает, воздух словно замирает, и ты стоишь и думаешь, не оглох ли. Неземная тишина, Фогг. Единственное, что ты слышишь, это биение собственного сердца и ток крови.
