Плыли молча, наблюдая, как поднимающееся солнце гонит прочь марева, как бывшие неясными и изменчивыми береговые очертания обретают свой истинный, неискаженный вид.
— Паренька тебе дам. Толкового проводника, пастушонка. Смышленый малый, места здешние хорошо знает, — Яков Аникиевич поворотил лодку к берегу. — Настороже быть надобно, Данила! Перебежчики говорят, зашевелился по весне Пелым, нынче собирает князь Бегбелий лучших воинов — отыров. Значит, не к войне готовятся, к набегу. Скоро, очень скоро грядет на эту землю большая кровь…
Глава 4. Пути-дороженьки
— В шкуру овечью облачился, волча ненасытное… — пробормотал Истома, наблюдая за плывущей к пристани лодкой.
— Не ступал бы ты на волчьи пути-дороженьки, авось, и милует Бог, — шепнул подошедший к приказчику Василько.
Истома вздрогнул и, поворотясь, пугливо перекрестился:
— Чур, меня! Упаси, Господи, от казацкого отродья, да от лихого негодья!
— Чем тебе, добрый человек, казачки досадили? Али холопского пса чужая вольность пужает? Так Божья она, даровая, бери, сколь шкурой вытерпеть сможешь!
— Земля-то слухами полнится да баснями стоит, — Истома брезгливо скривил рот. — Ты, говорят, в Орле-городе повитуху до смерти умучал, а ваш тать, Карий, женку Григория Аникиевича за срамные места щупал.
— Не, брехня!—усмехнулся Василько. — Это он приказчика Игнашку за нерадение, за мудки в сенях подвешивал!
Истома побагровел и, потрясая кулаком возле лица Васильки, злобно раскричался:
— Воистину, вы, казаки, не русские люди, а отродие чертово, из бесовских подменышей на христьянской крови понаросшее!
— Шел бы отсель, — Василько прикусил ус. — Не ровен час, в охапку-то сгребу, да в Чусовой выполощу! Водица в ней холоднешенька, вмиг занедужишь грудью. Почахнешь малехо, да и помрешь. А с меня, казака, какой спрос? Строганов, конечно, пожурит, может, для порядку, плетей всыплет. Так опосля сам же чарку и поднесет!
Истома опасливо попятился назад, плюнул наземь и скрылся за воротами купеческих хором.
— Любо с приказчиками балакать, понятливые хлопцы! — Василько довольно потянулся и зевнул.
Спросонья к пристани подбежал Снегов: заспанный, почти раздетый, со всклокоченными волосами. Заметив со двора стычку Васильки со строгановским приказчиком, очертя голову бросился на помощь.
— Чего случилось? — перевел дыхание Савва.
— Чего-чего, — передразнил казак, — дрыхаешь, как девка на выданье!
— Данила куда подевался?
— Глазенки-то разуй! — казак ткнул пальцем по направлению реки. — Вон, со Строгановым к пристаньке подгребают.
Савва недоумевая посмотрел на Васильку:
— Почто в овечью шкуру завернут? Да и никак мокрый…
— Так в реке купался! — видя замешательство послушника, расхохотался казак.
— Вон оно что… — послушник посмотрел на разутые ноги и, смутившись, пошел прочь.
— Эй, Савка! — окликнул казак. — Смотри, куда прешься! Это ж строгановский двор! Ворочайся в избу, а то, неровен час, Истомка с тебя штаны спустит, да и прикажет холопьям вицами под шумок отодрать!
Подошедшему Строганову Василько лениво отдал поклон и, пытливо заглядывая в глаза, спросил:
— Верно ли, Яков Аникиевич, что у тебя в городке казачки рехнувшиеся томятся?
Строганов сурово глянул на казака:
— У кого выведал? Правду сказывай, не юля!
От неожиданного дерзкого медвежьего напора казак подался назад, стягивая с головы шапку.
— Так в Сольвычегодске сам Аника Федорович про то сказывать изволил. Истинный крест!
Ища подтверждения, Яков Аникиевич посмотрел Карему в глаза:
— Ладно, были казачки, да все вышли…
— То есть как это «вышли»? — Василько нахлобучил шапку по глаза. — На Волгу что ль воротились?
— В мать-сыру землю сошли, куда все после смерти идут! — Строганов сжал кулак и, отогнув большой палец, ткнул им вниз. — Истома!
Притаившийся возле ворот приказчик в тот же миг выбежал на зов хозяина, услужливо протягивая рушник, дабы Строганов мог отереть с лица пот.
— Вот что, Истома. Пошли кого за Петрушей, да освободи его от всяких дел и повинностей. Гостю нашему вожак надобен.
Приказчик молча поклонился.
— Остался в живых Давыд Калачник, — перекрестился Строганов на видневшиеся вдалеке купола храма. — Блаженным при церкви живет. Сами на него поглядите, да расспросите, о чем хотите, коли дичиться не станет.
— Был казачком, да стал дурачком, — Василько пристально поглядел на Якова Аникиевича, желая угадать скрывавшуюся за его словами правду.
* * *
Шумят, шумят, наливаясь весенним соком окрестные леса! Мягкою да нежной хвоей шепчутся ели с соснами, гудят, набухая ветвями, осины, томясь в безмятежной истоме, глухо рвется белая кора — плачут березы.
— Красота-то какая дана православному люду, Господи, аж плясать хочется! — Василько посмотрел на высокое играющее в небе солнце, на выглядывающую из-за городских стен каменную гряду, на мужиков, вдалеке ставящих варницу, на проходящих мимо розовощеких баб, и запел:
По саду, по садику Казаки ходят,
Они ходят-гуляют —
Красных девок выбирают…
— Да ты, Василько, никак снова жениться удумал?! — рассмеялся Карий. — Давай, поспешай, пока Строганов работой не наградил!
— Ну, их к лешему на пень! От баб казаку одна погибель! — Василько зачертыхался и сплюнул через левое плечо. — Я топереча падок лишь до чужих женок!
— Распутство — как смола: коготок увяз, и всей птичке конец.
— Послушничек-то наш послушал, да и попом с амвона заголосил! — Василько схватил Савву за руку. — Давай, черноризец, об заклад биться, что до снежного пути с бабою согрешишь! Чует мое сердце, выйдет из тебя знатный сластолюбец!
— Дурень ты, — Савва повернулся к Карему. — Позволь мне, Данила, первому поговорить с Давыдом. Человек он теперь иной, Божий, не спугнуть бы его души.
— Это когда чернобрюхий первым с казаком заговаривал? Не велика ли честь? — Василько возмущенно сорвал с головы шапку, стискивая ее в кулаке. — Казак казаку и поп, и брат! Про вашу ласку в Пыскоре сполна сведал, как бы не заступничество Данилы, то и самого уморили бы до смерти!
— Перед Давыдом оба молчать станете, — Карий жестко пресек спор. — И я первым не произнесу ни слова!
— Как же так? — всплеснул руками Василько. — Постоим, болванчиками поглазеем, да и уберемся восвояси?
— Не захочет говорить — расспрашивать и неволить не станем.
