Над головами засвистели стрелы, и Берестиха огласилась человеческими воплями:
– Горим!
– Ироды!
– Пожар!
– Боже праведный!
Одна за другой в деревянные постройки впивались стрелы с горящими наконечниками…
– Конец! – в ужасе крикнул Афанасич Коле в лицо. – Сгорим!
– Так надо потушить! – крикнул Аверьянов окружающим: – Вы дети, что ли?!
– Это не потушишь!!! – с болью в голосе крикнул Шило.
– Греческий огонь! – Жбан тем не менее скатился с настила, ища глазами ушат.
– И под водой горит! – со слезами на глазах застонал Афанасич.
– Ну, вы даете! – мотнул головой Коля. – Вот уж командировочка! Сто пудов! Сплошные колуны и чурки! Стреляй, отвлекай, пугай их! – крикнул он обезумевшим, разрывающимся надвое защитникам, пытаясь с помощью мегафона заглушить общий вселенский вой и панику. – Туда смотреть, на поле! Пожар на мне!
* * *
С треском распахнулись двери склада. Примитивный замок отлетел на пять метров от рывка Аверьянова… Он бросился к тюку: «Пожаротушение»…
Пенная струя ударила по бревнам, мгновенно гася уже метровые очаги пожара… Коля плясал с огнетушителем, экономно расходуя пену, ни грамма лишнего… В пожаротушении он был знаток.
Внезапно в нем колыхнулось чувство глубокой тревоги: уж больно окружающая его действительность, неприкрытая правда резала глаза…
– А вдруг и в самом деле? – спросил он сам себя вслух, сам еще не понимая до конца, что он имеет в виду.
…Он еще не успел вскочить на стену к защитникам, как женский вопль вперемежку с визгом стеганул его по ушам.
Николай резко отскочил, опасаясь внезапной атаки, – вой мог быть и предупреждением… Но это было не предупреждение: с настила, со стены сползал мужчина лет тридцати пяти, пронзенный стрелой насквозь, прямо в сердце…
– Лося убили! – вскрикнула в один голос вся Берестиха.
К убитому кинулась какая-то женщина и схватила его за плечо.
– Лось… Кузьма-а-а-а!!!… – завыла она вдруг истошно и безнадежно…
Боковым зрением Коля увидел, как там, по другую сторону от ворот, один из защитников вдруг резко сложился, получив стрелу точно в живот. В ту же секунду и та, дальняя от него, сторона Берестихи взорвалась криками.
Вой, вопли, гортанные крики татар, визг, проклятья…
– Только без паники! – скомандовал Аверьянов себе самому, влетая на настил, на стену.
В тот же момент резкая боль обожгла ему левую руку. Стрела прошла, слава Богу, едва задев, глубоко оцарапав…
Аверьянов быстро присел, чтобы не оказаться легкой мишенью для следующей стрелы…
– Коля! – отбросив лук, Олена кинулась к нему.
– Ты что здесь делаешь?
– Стреляю. Лося убили. Взяла его лук…
Коля повел головой.
– Да ты девчонка же, Олена! – он осмотрел рану. – Царапина. А ну, кыш отсюда!
– Да ни за что!
– Ну что ты, воевать, что ль, будешь?
– Буду воевать!
В ее голосе было столько твердой решительности, что Коля даже заскрипел зубами… Чтобы не обрушиться на нее матюгом, Коля отвернулся в сторону стены.
– Такая телка… – простонал он. – И крышей съехала!
– Да что ты говоришь? – Олена взяла его за плечо. – Ведь я не понимаю твоего языка, Коля…
В ее наивном, добром, бесконечно любящем взгляде было столько тепла, сострадания, что Колю передернуло – буквально – от стыда.
– Да так… Это молитва… Личная. Молитва-заклинание…
* * *
Среди татар возникло некоторое замешательство. По их представлениям, Берестихе давно уже полагалось бы пылать, охваченной столбами огня: солома на крышах изб и сухое смолистое дерево вспыхивает как порох.
– Почему не горит?! – взвизгнул главный, в красной шапке с лисой.
Остальные согласно зацокали, щедро усиливая недовольство начальника, как бы негодуя вместе с ним…
Но не было ни пламени, ни дымка.
– Зажечь!!! – свирепо рявкнула на них шапка.
* * *
Подойдя к двери собственной квартиры, Михалыч остановился и прислушался. В квартире на разные голоса беседовал сам с собой телевизор жены, с повизгиванием бормотал какой-то рэп музыкальный центр дочери.
Осторожно открыв дверь своим ключом, Михалыч проследовал на кухню.
На плите стояли три сковороды, содержащие неглубокий слой темного пережженного масла с островками пришкварившихся ко дну сковороды остаток макарон. «Ну, бабы! – мелькнуло в голове. – Это только мои могут вдвоем жарить зачем-то макароны на трех сковородах!»
В мойке высился ворох немытой посуды, придавленный сверху четвертой сковородкой, столь же немытой, как и первые три.
Михалыч открыл посудный шкаф: чистой посуды в нем не обнаружилось. Зато в холодильнике нашлись сразу три небольшие банки. Первая содержала засохшую, на донышке, аджику, вторая – заскорузлую и потемневшую от неумолимого бега времени горчицу, а третья была почти полна недавно купленной томат-пастой, покрытой свежей, белоснежной плесенью. Эта самая, третья, банка была наиболее легка для отмывания, поэтому именно ее Михалыч и подставил под струю горячей воды в мойке, забрызгав красными брызгами не только грязную посуду, но и всю газовую плиту с тремя сковородками.
Отмыв банку и разместив ее временно в шкафчике на месте отсутствующей чистой посуды, Михалыч взялся за кухонный стол.
После женского обеда на столе лежала разломанная коробка из-под вафельного торта, окруженная неравномерным слоем крошек вчерашнего бисквита и мелких обломков сегодняшних вафель.
Открыв мусорный отсек под мойкой, Боков обнаружил там помойное ведро, наполненное с верхом жареными макаронами, базирующимися на прочном фундаменте вчерашнего и позавчерашнего мусора, – фундаменте, профессионально утрамбованном в три притопа правой толчковой ногой.
Смахнув со стола крошки в коробку из-под торта, Михалыч вытряхнул их за окно, а саму коробку водрузил на плите – на трех сковородках – точно так же, как в свое время Господь водрузил Землю на трех китах.
Теперь на стол можно было поставить пустую банку из-под томат-пасты, отрезать горбушку черного хлеба, посыпать ее солью, достать из внутреннего кармана кителя плоскую четвертинку «спутник агитатора», свернуть «агитатору» голову и вылить все его содержимое в банку.
«За здравие или за упокой?» – мелькнуло в голове. Вопрос не имел ответа. Михалыч решил, мысленно хватая проблему за самую суть, что главное сейчас – выпить за Аверьянова, а там, наверху, разберутся, в какой ящик отправить его искренний, идущий от сердца порыв.
