— Меня всегда пугал старинный дом деда Джека.
— А кто он? — насторожилось мое сердце.
— Седьмой граф Спенсер… Настоящий лабиринт. Закоулки. Галереи. Портреты предков. И масса часов, все тикали и показывали одно и то же время. Кошмарное место для ребенка.
Я нарочно звякнула донцем по столику, чтобы перебить ее взгляд, ушедший в себя, и Диана спокойно посмотрела в мои глаза.
— Не скажи, — возразила я, — у меня был домик покруче. На первом этаже — общая столовка. На втором — спальни для детей. На третьем — учебные классы. Нас в доме человек сто или двести. И никаких часов с боем, зато повсюду вонь от туалетов. И один портрет для всех детей — дедушки Ленина.
— У нас в Парк-Хаусе, в Норфолке, — вздыхает Диана, — на первом этаже была кухня с каменным полом и прачечная. Там же — классная комната и комната «Битлз». А спальня на втором…
У меня совсем другие картины из детства:
— Ночью по полу нашей спальни бегали мыши. Однажды я подобрала на улице кошку, чтобы она защищала нас по ночам. Так даже она испугалась и удрала.
Диана поняла, что наши беды никак не сравнимы, но мудро настаивала на том, что не бывает богатых и бедных сердец и что нежность всегда уязвима:
— Моего любимого кота звали Мармелад. Рыжий, пушистый. Я его очень любила. Отец не разрешал, чтобы Мармелад ночевал в нашей спальне — моей и брата Чарльза. Правда, никаких мышей в доме не было, но мы с братом жутко боялись темноты, и отец разрешал — пусть по ночам светит ночник, а на лестничной площадке, куда выходила дверь, горит свет. И все равно нам было страшно. Ночью все не так, как днем. Воет ветер за окнами. Скрипят деревья. Ухают совы. У брата была любимая игрушка — бегемот. Так мы ему намазали глаза светящейся краской. В темноте казалось, что он бдительно охраняет наш сон.
Я потом специально прочитала пару книг про леди Ди, оказалось, что моя лже-Диана-двойник говорила исключительно правду, точь-в-точь сошлись все мельчайшие детали: и про кота Мармелада, и про глаза игрушечного бегемота… Все, что я услышала от нее в ту ночь, оказалось правдой!
— Диана, ты вспоминаешь только отца, а где твоя мать?
— Наши родители разошлись, когда мне было семь лет, а брату — четыре года. По общему решению семьи мы, дети, остались с отцом. Помню, как брат плакал: «Где мама? Хочу к маме!» А я его утешала, хотя в душе кричала то же самое: «Где наша мамочка? Хочу к ней…»
Диана на миг спрятала лицо в ладони.
У меня перехватило дыхание: боже мой, мы обе знаем, что такое вкус горьких слез детской молитвы о мамочке.
— Надо же, — смешалась я, — мы помним одно и то же. Вот проснусь ночью в палате, кругом спят чужие дети, а я спрячу голову под подушку и тихо шепчу, чтоб никто не услышал: «Где мама? Хочу к маме! Почему меня бросили? Что я такого вам сделала?..» Я думала, ты счастливей меня.
Я сама не заметила, что говорю с ней как с настоящей принцессой Уэльской.
— Детство никогда не бывает несчастным, — отвечает она, — Парк-Хаус в Норфолке — чудесное местечко для страхов и радостей. Кончилась ночь, бежишь к окну. Что там? Где мой любимец Мармелад? Куда спрятался спрингер-спаниель Джилл? Прямо перед домом рос высоченный кедр. На лужайке тут же жили домашние кролики. Иногда к ним приходили гости — лесные кролики. И все это я видела из окна. Даже лису.
— А я никогда не подходила к окну. Зачем? Там такая тоска! Окна детского дома выходили на пустырь. Кучи шлака. Металлолом. Ни одного деревца. Ржавый грузовик без колес. Взобраться в кабину, чтобы покрутить руль, — вот и все развлечения. Мне было особенно гадко, потому что я помнила свой родной дом и всегда знала — из окна должно быть видно море.
— Да, море… От Сандрингема до моря было шесть километров, и отец специально для нас, детей, построил летний домик прямо на берегу. От крыльца до моря ровно сто двадцать шагов.
Глаза Дианы глядят на меня с застенчивой нежностью вины: мол, моя жизнь была чуточку веселей, но зато ты вот жива, а я уже нет.
— Давай выпьем.
Джин с тоником помогает запить печаль.
В номер заглянул телохранитель Дианы: все в порядке? Да, все о’кей, Герман… и секьюрити закрыл дверь. Телохранителя леди зовут Герман — какое оперное имя, фу!
Диана живет в президентском люксе. Фирма не скупится: сказка о погибшей принцессе — хороший товар… Странно видеть на потолке, на портьерах, на спинах кресел российского двуглавого орла. Когда-то «Карлтон» готовили к приезду русского императора и везде шлепали царских птиц. До сих пор наш орел в гербе отеля.
— Тебя лупили в детстве?
— Только чужие, отец — никогда. Когда я хотела есть, нянька колотила меня по голове деревянной ложкой. Это еще что! Была у нас одна фурия, которая подмешивала в тарелку слабительное. Так она наказывала за детские шалости. У меня и брата то и дело болели животы. Но однажды ее застали на месте преступления и тут же рассчитали. Как мы радовались! В Англии самые непростые отношения с прислугой: никто не хочет подчиняться, особенно за деньги.
— Еда — первый способ у взрослых заставить детей подчиниться. У нас на раздаче в столовой стояла такая бабища Манда Ивановна, она делила всех девочек на болячек и поблядушек. Болячек она не любила. Могла спокойно плюнуть в пустую тарелку, а потом залить плевок супом из поварешки. Так она нас воспитывала. И представляешь, многие девочки ели тот суп!
— А мы с братом, не поверишь, боялись чужой ласки. Чем ласковее с нами новая няня, тем нам было хуже: наверное, она хочет стать вместо мамочки нашей мамой? И мы ходили на головах, чтобы вывести няньку из себя.
— Как рука?
— Терпимо, — Диана показывает туго забинтованную кисть, — мне всегда не везет с правдой. Однажды мой пони, любимец Ромили, резко остановился на дорожке Сандрингемского парка, и я — бух! — вылетела из седла прямо на землю. Вывихнула руку.
Боже мой, подумала я: ей тоже всегда не везет в мелочах.
— Диана, никогда не езди в Париже на шестисотом «Мерседесе»! Никогда не попадай в тоннель на площади Альма! Особенно 30 августа! — выпалила я и осеклась: ведь принцесса уже мертва… Надо же, и у меня крыша поехала!
— Обещаю, — она удивлена такой вспышкой.
Мне стыдно: опомнись, дура.
— Ты, наверное, плохо училась? — пытаюсь я скрыть за вопросом свою осечку.
— Я не хотела взрослеть. Не хотела покидать свой дом, свою спальню, своего брата, — глаза Дианы блестят от магических голубых слез, — меня отдали в школу в Ридлсворт-холле. Это два часа езды автомобилем от Парк-Хауса. Мне было девять лет. Я плакала и говорила отцу: если бы ты любил меня, ты бы меня туда не отправил. Но отец был неумолим: Диана, ты уже большая девочка. Я вышла из дома в слезах. На мне красная куртка и противная серая юбка в складку. Это уже школьная форма. В руке — клетка с морской свинкой Орешек, на груди спрятан плюшевый зеленый бегемот.
