необходимостью{195}. Эта диалектика Ленина, стратега и тактика революции, произвела на Стеффенса глубочайшее впечатление. Не раз мысленно возвращаясь к словам Ленина, размышляя над ними, он убеждался в их правоте.
Главным, что вынес Стеффенс из беседы с В. И. Лениным, было то, что факты, события необходимо оценивать в их движении, развитии, с точки зрения исторической перспективы. Вот почему тогда, оказавшись в Петрограде и Москве, в условиях страшной блокадной зимы, Стеффенс увидел не только трудности, голод и разруху, но и рождение нового миропорядка. Слова Стеффенса о «путешествии в будущее», сказанные по возвращении из России, многим казались тогда парадоксальными, а время подтвердило их правоту.
Нужны были и проницательность, и мужество, чтобы сделать такой вывод. «Испытание революционной Россией», по словам Стеффенса, определяло два лагеря в рядах радикальной западной интеллигенции{196}. Ведь было немало и таких визитеров в новую Россию, которые, увидев трудности, сетовали на «разруху» и «хаос», спешили объявить о своем «разочаровании» в революции.
Для Стеффенса происходящее было свидетельством того, что «мир идет вперед под воздействием сил, открытых Марксом». Успех русского «эксперимента» не был случаен, он определялся тем, что «Ленин создал правительство, наиболее соответствующее социальным условиям России»{197}. В действиях большевиков Стеффенса, привыкшего наблюдать хаотичность частнособственнического производства, поразила неукротимая, целенаправленная энергия. И вместе с тем Стеффенс, этот убежденный реформатор в прошлом, ясно видел теперь, что новое рождается не безболезненно, а в неизбежном противоборстве со старым.
Осенью 1923 г. он отправляется в свою третью, шестинедельную поездку по России. Тяжелая блокадная пора военного коммунизма, с которой он столкнулся четыре года назад, отошла в прошлое. В письме Стеффенса из Москвы своему другу калифорнийскому журналисту Фремонту Олдеру от 5 октября 1923 г. мы читаем: «У большевиков достаточно средств, чтобы приводить в порядок, украшать, планировать, строить… Москва гудит. Россия начинает жить смело, с улыбкой»{198}. С пристальным вниманием вглядывался Стеффенс в новое поколение, свободное от привычек и морали старого мира. Россия становится для него «оазисом надежды в мире отчаяния».
В малоизвестном у нас очерке «Нэпманы» (1923), написанном после возвращения из России, Стеффенс вкладывает в уста жены одного из новоявленных частников горькие сетования по поводу того, что в новой России у собственника, торговца нет будущего. «Коммунисты ждут, когда подрастет новое поколение, — жалуется она, — и похоронят нас и вместе с нами наши привычки, обычаи, идеи, идеалы…»{199}
К середине 20-х годов Стеффенс убежден, что «рождается новый порядок»{200}. И добавляет: «Старый либерализм умер. Его убила война. Ленин указал путь»{201}.
Уроки Октября, освещенные ленинской мыслью, впервые художественно осмысляются Стеффенсом в малоизвестной у нас книге «Красный Моисей» (1925): в библейской легенде увидел Стеффенс прозрачное иносказание, иллюстрирующее ход исторического процесса. Особенно значительно теоретическое введение в книге, в котором писатель вновь возвращается к памятному разговору в Кремле с Лениным зимой 1919 г.: «Ленин, — читаем мы у Стеффенса, — оказался значительно более глубоким историком, чем европейские либералы, и более дальновидным революционером, чем те революционеры, которые, уверовав в конечную цель революции — демократию и свободу, ожидали их скорого и безболезненного осуществления, а потому отшатывались от революции. Ведь она начиналась, как и все революции, чтобы пройти через нормальные стадии и формы революционного процесса»{202}.
В начале 20-х годов Стеффенс пишет свои небольшие притчи, представляющие переработки отдельных эпизодов библии. Отмеченные то юмором, то горьким сарказмом, они пронизаны размышлениями о жизни, о смысле и характере исторического процесса. В них Стеффенс предстает как противник консерватизма и конформизма, окостенелых догм. В притче «Путь дьявола» звучит мысль о поступательном движении человечества, о народных восстаниях как движущей силе прогресса.
Книга «Красный Моисей» и притчи предварили выход «Автобиографии» (1931) Стеффенса, главного его произведения, носившего во многом итоговый, исповедальный характер. Почти шесть лет труда, «сомнений, страданий, отчаяния» вложил он в эту книгу. Работая над ней, он любил повторять, что «люди дела» обязаны, состарившись, сформулировать, выразить те жизненные выводы, к которым они пришли. Он стремился показать со всей откровенностью, сколь устойчивы были в нем представления и предрассудки той среды, в которой он рос и воспитывался, как нелегко было от них отрешиться. Важнейшим рубежом в своей жизни он считал поездку в Россию в 1919 г., ставшую для него «психологической революцией», потребовавшую такой же перестройки мировоззрения, как и теория относительности Эйнштейна. «Автобиография» писалась им «в свете русского эксперимента».
Жанр мемуаров всегда имел богатые традиции в американской литературе{203}, которая дала несколько классических образцов автобиографического повествования, на которые Стеффенс мог опираться. Это автобиографии Франклина, Марка Твена и Генри Адамса.
Знаменитая «Автобиография» Б. Франклина (1706–1790) была простым, непритязательным рассказом о том, как юноша-бедняк шаг за шагом шел по пути к успеху, овладевал знаниями, наукой, содействовал делу прогресса и просвещения, находя признание у благодарных сограждан. В ней был отчетливо выражен дидактический элемент. Пытливый, требовательный и самокритичный, Франклин рассматривал свой жизненный опыт, адресованный молодежи, как образец самоусовершенствования и неуклонного следования выработанным нравственным принципам. Духовные порывы, сомнения, эмоции, внутренняя борьба — все эти стороны личной жизни Франклина, человека редкой самодисциплины, полностью исключены из его рассказа; надо всем господствует холодный разум, практицизм, культ буржуазных добродетелей — бережливости, расчета, трудолюбия. Франклин, явивший собой классический образец «селф мейд мен», был достойным сыном рационалистического XVIII столетия. Но, конечно же, «Автобиография», с ее демократизмом, пафосом труда, неутомимого искания, несла в себе и другое начало. Она свидетельствовала о неограниченных возможностях простых людей, создавших новое общество на развалинах феодального мира.
«Автобиография» Твена писалась в нарушение привычных приемов мемуаристики: хронологическая последовательность действия не соблюдалась, вместо обычного повествования перед нами развертывалась причудливая цепь зарисовок, очерков, забавных или грустных историй, эпизодов или портретов отдельных лиц, встретившихся на пути писателя. В «Автобиографии» Твен выступает во всеоружии своего универсального таланта и очеркиста-памфлетиста, мастера бытового анекдота и желчного сатирика.
В мемуарах Твена видны два пласта материала, две сферы жизни: прошлое и настоящее. С видимым удовольствием и мягким юмором повествует Твен о годах своей юности в Ганнибале, первых шагах на стезе провинциальной журналистики, о хороших, добрых людях, которые встречались тогда на его пути. Напротив, когда речь шла о современности, о новоявленных рыцарях наживы, мошенниках-плутократах и политиках-демагогах, всех этих гулдах, кларках, карнеги, Твен становился насмешливым и злым.
В «Автобиографии» определенно отразилось миросозерцание позднего Твена: острейшее, нарастающее недовольство современной Америкой, ощущение краха былых надежд. Франклин и Твен запечатлели две полярные эпохи национальной истории: радужную зарю буржуазного развития и начало
