Сомнительно даже, чтобы в такой напряженной атмосфере имело смысл ссылаться на авторитет Жан-Жака Руссо.
Наконец они умолкли. Засохшая виноградная лоза под порывами зимнего ветра раскачивалась как часовой маятник. Время шло.
— А что, если… это… Я бы мог, того… — несмело заговорил шофер.
— Магазин уже, наверное, закрыт, — сказал Богдан.
— Тогда в чайную… Надо спросить у хозяйки… — не сдавался шофер.
Задович, все еще злясь, не отзывался, но во двор вместе с ними вышел.
Вдова хлопотала в свинарнике. От нее они узнали, что чайную давно ликвидировали, а кружок деревенских домохозяек объявил беспощадную войну нелегальной торговле спиртным и одержал в этой войне безоговорочную победу.
Яскульская — очень тактично, правда, — намекнула, что и здесь, в деревне, имеются кое-какие возможности для приятного времяпрепровождения.
Богдан даже немного смутился.
Шофер, однако, человек бывалый, отвел Яскульскую в сторонку. Понизив голос, он объяснил ей, что деревне совсем бы не помешали несколько лишних тонн удобрений, а этот (шофер указал глазами на своего начальника) многое может. Вдова что-то прикидывала в уме, хмурилась, но аргументы явно производили на нее впечатление.
Во время разговора водителя с Яскульской дремавшая в загончике громадная свинья проснулась и начала пятачком энергично толкаться в калиточку.
Яскульская посмотрела на свинью:
— Разве что эта…
Они не поняли.
— Дорожникам летом она откуда-то приносила…
— Свинья? — удивился Богдан.
— А что, бывает. За границей, говорят, свиньи трюфели ищут, — загорелся шофер и первый вытащил кошелек.
Яскульская вынула скобу. Свинья, зажав в пятачке банкнот, припустила галопом в темноту. Не прошло и получаса, как она вернулась с поллитровкой.
На следующий день встали поздно. При бледном утреннем освещении гмина уже не производила столь приятного впечатления. Возможно, причиной тому было злоупотребление спиртным (свинья потом принесла еще несколько бутылок), а возможно, черные деревья и снег вперемешку с дождем. Не исключено также, что некоторый осадок оставили многозначительные похрюкивания, раздававшиеся, когда за столом разговор заходил о председателе и о достижениях гмины. Чешек Задович, человек открытый, непосредственный (иногда даже чересчур), похоже, жалел об излишнем панибратстве с живым инвентарем вдовы Яскульской.
Когда они уходили, хозяйка попрощалась с ними, правда, вежливо, но очень уж официально, можно даже сказать, натянуто. Свинья в хлеву отсыпалась.
Богдан вскоре перешел на другую работу.
О деревне ему, однако, время от времени что-нибудь напоминало: то одобрительная заметка в прессе, то передача по радио, в которой гмина приводилась в качестве примера. Про свинью же он начисто забыл.
С Чешеком Задовичем Богдан потом встречался два или три раза. Весной зашел к нему по какому-то делу.
— Смотри, — сказал Чешек, — получил, представь себе, во вчерашней почте.
Адрес на конверте был написан крупным корявым почерком. Писавшему занятие это давалось явно с большим трудом. Внутри лежал вырванный из тетради листок. На нем несколько слов:
«Чешек, спаси! Если не поможешь, меня прикончат». В том месте, где обычно ставится подпись, виднелось грязное пятно.
— Похоже на… — неуверенно предположил Богдан.
— Именно. Отпечаток копыта.
— Ну и ну, вот это свинья…
— Что ж, инстинкт самосохранения. Ее можно понять. Хотя… — Задович поморщился. — Честно говоря, мне это совсем некстати…
— Что же ты сделаешь?
— Пожалуй, все-таки позвоню. — Он приоткрыл дверь и обратился к секретарше: — Пани Бася, соедините меня с… Да. И пусть дадут председателя.
Минуту спустя зазвонил телефон.
— Як вам, председатель. Приветствую.
— …
— Понятно, ну а кроме этого у вас все в порядке?
— Послушайте, тут еще такое дело… Мы зимой познакомились у Яскульской…
— …
— Что касается Гуссерля[13], то я… Такие, как он, для меня… А что очевидно, мне и самому ясно. Меня тоже, представьте, обучали философии.
— …
— Если не на скуп, то… Дорогой мой, иногда рекомендуется делать исключения… Разумеется, я не хуже вас понимаю, что это свинья… Ах, председатель, уж вы-то что-нибудь придумаете…
— …
— Что же еще тебе, Артур, и тебе, — он посмотрел на меня, — об этом сказать? — задумался Богдан. — Я слыхал, что председатель сменил работу и перебрался в другие края. Задович был недавно в гмине. Он считает, что если даже там и стало немного хуже, то не до такой степени, как говорили люди. А бутылку коньяка ему взять пришлось, сколько он ни отказывался. И хоть она и свинья, но коньяк от этой свиньи был очень даже не плох — он сам признал.
— Я считаю, это сложная моральная проблема, — сказал я.
Артур раскрыл «Книжечку о человеке» Романа Ингардена[14].
«Суть человеческой природы в том, что человек неустанно силится вытравить из себя сидящее в нем звериное начало или подавить его своей человечностью и способностью выступать в роли создателя ценностей».
Пробка
Как раз были шурин Марьяна и теща. Марьян давно звал зайти. Ну, сели мы — у открытой балконной двери. Суббота, часа два — полтретьего. Высоковато, зато вид.
Устроился Марьян: квартира, мебель, жена. Мы разговариваем, поглядываем на улицу с высоты. Движение большое.
Жена Марьяна говорит:
— Смотрите, как красиво…
Показывает: на перекрестке милиционер в голубовато-сером мундире, посередке белое пятно фуражки, руки раскинуты — прямо цветок с лепестками.
Марьян похуже выглядит, не то что раньше. Куда денешься, годы идут.
Шурин Марьяна включил телевизор. В телевизоре — двадцать три дюйма наискосок — какая-то дама говорит мудреные вещи. И обращается вроде бы к Марьяну. Марьян пересел, но она, точно та святая с картины, все равно на него смотрит.
А машины тем временем замедляют движение.
— Смотрите, — говорит жена Марьяна, — прямо как река.
Милиционер свистит. Шурин Марьяна удивляется:
— Понастроили, заасфальтировали, я читал в газете, наука развивается семимильными шагами. А тут на тебе: такое движение.
— Да ну, — машет рукой Марьян.
— С молодежью беда, — огорчается шурин. — Мы тоже молодые были. По молодому делу и фонарь случалось разбить, и прохожему рожу… Но чтоб хулиганить — этого не было. Вот так.
— Помоги-ка, Марьян, — говорит жена Марьяна. Чтобы, значит, на стол подать. — Это разве жизнь, — добавляет. И еще говорит, что у женщины и на работе обязанности, и дома. — Это разве жизнь. Не пойти никуда, песенки хотя б послушать. Если б муж больше помогал.
— Ну… — говорит шурин.
— Ваше здоровье, дети, — говорит теща.
Марьян вздыхает.
— Все от волос этих, — говорит теща, — в армии раньше под машинку стригли.
— Обрили бы их всех наголо и натерли полиролем до блеска, чтоб на улицах светили, — вот бы и на свете стало красивше и веселей, — говорит жена Марьяна.
Все примолкли, закусили. Тишина.
— Ох, Марьян, Марьян. Ты б хоть ножницы наточил, — погодя говорит жена Марьяна.
А машины все медленней едут. Почти на месте. Стоп, остановились. Шурин Марьяна перегнулся из-за
