за совет…
…Этот разговор произошел, когда Ахматова и Зощенко были уже «выброшены» из литературной жизни страны; предстояла кампания по травле «космополитов»; в большой политике мелочей не существует – думая о стратегии, не упускай из виду тактику…
10
В пятидесятых, во время обсуждения кандидатов на соискание Сталинских премий, Александр Фадеев в Кремль не явился.
– Где он? – спросил Сталин помощника.
Поскребышев ответил:
– Прихворнул.
Сталин усмехнулся: знал, что это слово обозначает известную слабость первого секретаря Союза писателей, случавшуюся с ним во время стрессовых ситуаций.
– А Тихонов где? – поинтересовался он, продолжая медленно прохаживаться по кабинету – согбенный, в мягких кавказских ичигах; брюки с маршальскими лампасами заправлены трубочками, военный френч обвис, словно стекая с сутулых старческих, очень узеньких плеч.
– Болен, – ответил Поскребышев.
– Что, и этот страдает? – спросил генералиссимус.
– Нет, нет, простуда, – ответил Поскребышев, – ему не разрешили приехать врачи, боятся, не носитель ли бацилл…
– Бациллы не носят, – заметил Сталин. – Они слишком маленькие для этого. Носят заразу, так говорят по-русски, пора бы выучить родной язык…
…Он никогда не мог забыть, как Поскребышев вполз к нему в кабинет на коленях, зажав под мышкой список, присланный Берия: среди тех, кого надлежало устранить, он, Поскребышев, работавший со Сталиным четверть века, увидел имя своей жены.
– Товарищ Сталин, за что?! – шептал он, продолжая ползти по желтому паркету. – За что, товарищ Сталин?!
Сталин дождался, когда Поскребышев подполз к нему вплотную, протянул руку; тот поднял голову – губы трясутся, слезы катятся по щекам, – подал список, словно челобитную, только что лбом об пол не бил.
Сталин просмотрел несколько страниц (на этот раз список на ликвидацию был довольно коротким, всего четыреста тридцать человек), вздохнул, покачав головою:
– Позвони Берия, скажи, я согласен… И не плачь… Мы тебе русскую жену найдем… Русские – вернее… Она тебя слушаться будет… Она – тебя, а не ты ее… А если не согласен – борись, пиши в ЦКК, будем разбираться…
Через час он снова вызвал Поскребышева. Тот был бледен, но глаза сухие; принес доклад финансиста Зверева о заработках ряда писателей; Сталин просмотрел докладную, глухо спросил:
– Где Зверев?
– В приемной.
– Письмо о жене сочинил?
– Нет, товарищ Сталин.
– Почему?
– Потому что ваша воля – это воля народа…
Сталин покачал головой:
– Я человек маленький, Поскребышев, нечего из меня делать монарха… Я всего не знаю и знать не могу, но я верю моим коллегам по работе, что и тебе советую… Пригласи Зверева…
Когда тот вошел, Сталин, не предложив ему сесть, рассеянно кивнул в ответ на слова приветствия министра и продолжал медленно перелистывать страницы докладной записки о гонорарах.
– Значит, считаете, – негромко заметил он, – у нас появились писатели-миллионеры? Ужасно… Писатели-миллионеры, – он перевернул еще одну страничку, пробежав столбцы цифр. – Писатели-миллионеры… Хм… Ужасно, а, Зверев? Миллионеры-писатели…
– Да, товарищ Сталин, это ужасно.
Сталин поднял свои рысьи глаза на министра и протянул ему папку:
– Ужасно, что у нас так мало писателей-миллионеров, Зверев… Писатели – это память нации! А что они напишут, если будут жить впроголодь? Финансы – это политика. А вы мыслите как завистливый крестьянин, считающий заработки усердного соседа, который не самогон пьет, а работает от зари до зари вместо того, чтобы на собраниях глотку драть…
Снова вызвал Поскребышева, предварительно посмотрев на стенные часы; попросил чая; тот вернулся через десять минут с маленьким подносом – стакан на блюдечке, три кусочка сахару и два обязательных сухих печенья. Обходя стол, Поскребышев ноги поднимал высоко, словно страус. (Сталин усмехнулся: помощник начал ходить так в сорок четвертом. У Сталина тогда сидели Жуков и Рокоссовский. Поскребышев вошел в форме генерал-лейтенанта, надел впервые в жизни, только-только сшили в спецателье на Пятницкой. Сталин заметил, как переглянулись Жуков и Рокоссовский: в их глазах ему почудилась издевка; он снова вызвал Поскребышева и попросил разложить на его письменном столе карту – обычно с такой картой работали на длинном столе заседаний. Поскребышев аккуратно расправил клееное полотнище, повернулся, чтобы уйти, и в этот момент Сталин стремительно выставил ногу; Поскребышев неловко споткнулся, чуть не упал; не разжимая рта, Сталин сухо посмеялся:
– Что ж ты, Поскребышев? Генерал, а на ровном месте спотыкаешься?
С армией в ту пору нельзя было не считаться; пусть маршалы сделают свое дело, там видно будет: стратегия и тактика – вопрос вопросов любой политической комбинации; мы, русские, не можем без вождя, без живого бога, так уж мы скроены, но кто знает, что в голове у каждого из нас? Должность бога – заманчива, однако далеко не каждый понимает свою ответственность перед будущим, мы, русские, больше привержены размышлениям о прошлом, вот в чем опасность…
Через двадцать минут Поскребышев вернулся – Верховный попросил убрать карту; был в своем обычном костюме – сталинка, зеленые брюки, заправленные в белые фетровые бурки на мягкой подошве, чтобы шуму не было, когда идешь по паркету, потолки-то высокие, звук шлепает, мешает вождю думать…
Жуков с Рокоссовским снова стремительно переглянулись, и Сталин увидел в их глазах нечто похожее на изумление; той издевки, которая почудилась ему ранее, не было и в помине…
Генералиссимус пососал пустую трубку – новые медики, начавшие лечить его после ареста и разоблачения еврейских врачей-изуверов из «Джойнта», категорически отменили все те лекарства, которыми пользовали врачи Сталина, лечившие его с начала двадцатых годов; потребовали провести новые обследования, перешли на качественно новые медикаменты; запретили табак. Сталин, выслушав рекомендации, рассердился: «Братья Коганы и Вовси вытащили меня из инфаркта и инсульта, но отчего-то не требовали ломать привычный ритм! Зачем насиловать волю человека?!» Тем не менее курить прекратил – дисциплина, прежде всего дисциплина, если ты начал комбинацию с врачами, чтобы сделать Средиземное море русским, – следуй ей до конца; стратегия и тактика, ничего не попишешь…
– Хорошо, а кто же будет докладывать вопрос о премиях? – спросил Сталин. – Видимо, товарища Фадеева не волнует судьба писателей и артистов, которые ждут награды за свой труд? Или он обиделся на мои замечания?
…На прошлом заседании Сталин спросил Фадеева, известно ли ему, что один из выдвинутых им, первым секретарем Союза, на премию литераторов с русской фамилией – на самом деле является евреем?
Фадеев ответил, что ему известно об этом, но ведь партия учит пролетарскому интернационализму, важно, чьему делу служит творчество мастера, какой идее…
– А вам известно, что этот мастер был репрессирован в свое время как враг народа?
– Да, товарищ Сталин, – ответил Фадеев, – но мы знаем и то, что этот литератор прошел фронт, удостоен правительственных наград, ранен, искупил свою вину кровью…
– Смотрите, – усмехнулся Сталин, – вы внесли предложение, вам его и отстаивать…
Вот после этого-то разговора Фадеев
