поля в причудливые, фантастические тона.
Там и сям темнели перелески – словно догоревшая ночь еще цеплялась за них. «Граф» решил подойти к городу со стороны Зеленой Горы. Галя согласилась с его решением. Они сделали последнюю остановку и передохнули несколько минут.
– Ну, двинулись, – сказал наконец «граф» и пошел вперед.
Галя тронулась за ним.
Вскоре они достигли Зеленой Горы. Знакомая с детских лет, прекрасная картина широко раскинулась перед ними. Справа, примкнув к подножью горы, безмятежно дремал городок. Слева, за снежной гладью озера, тянулись бескрайние поля, синевато-розовые просторы которых уже «искрились в первых солнечных лучах. День еще не настал как следует, а трубы на крышах уже дымились, и в тишине морозного утра ленивые столбы дыма стояли неподвижно, словно нарисованные на голубом полотне неба.
«Граф» огляделся вокруг, как бы стремясь вобрать в себя эти просторы, весь этот мирный пейзаж. Потом он молча взглянул на Галю. Обоим сразу вспомнилось то, что несколько лет тому назад они пережили на этом самом месте в такое же чудесное зимнее утро. И потому, что все эти годы они оба никогда не забывали об этом утре, потому, что все, стоявшее между ними раньше теперь наконец ушло совсем и навсегда, – они не выдержали и заплакали. Это были хорошие, радостные слезы; они не жгли душу, и их не было стыдно. Мишкин шагнул к Гале, молча обнял ее и поцеловал, как в то утро, ее теплые, нежные губы. Потом он стал целовать ее глаза, мокрые от слез, шепча какие-то вовсе не известные ему раньше слова, которые он находил теперь с бессознательной уверенностью ребенка, произносящего первое свое «мама».
А через минуту, подойдя к самому краю горы и проверив крепление своих лыж, «граф» сильно оттолкнулся и понесся вниз. За ним ринулась Галя.
Через несколько минут они были на окраине городка, который уже начинал просыпаться.
* * *
В одном из домиков этой окраины находилась партизанская явка, которую содержала Дарья Прохоровна Максимова, старая акушерка городской больницы. Несмотря на то, что Дарье Прохоровне шел уже седьмой десяток, она была еще совсем бодра, не бросала работу и никогда не жаловалась на нездоровье. Ее широкое, добродушное русское лицо, ее плотная, крепкая фигура, ее совершенно седые, серебристые волосы, которые только подчеркивали молодой блеск ее глаз, смуглый румянец тугих, не по возрасту свежих щек говорили о здоровой старости, благодарно венчающей такую же здоровую, чисто и честно прожитую жизнь.
У Дарьи Прохоровны не было своих детей, но добрую половину города она принимала при рождении, всех их считала своими крестниками и любила, как собственных детей. Она не была членом партии, но когда Энск заняли немцы и понадобилась надежная кандидатура для партизанской явки, то выбор остановился на Дарье Прохоровне. Когда ей сообщили об этом и спросили прямо, не страшно ли ей браться за такое дело, Дарья Прохоровна только усмехнулась и просто ответила:
– А то нет? Конечно, страшно. А рожать бабам разве не страшно? А ведь ничего, рожают… Страшно, да нужно.
Она деловито расспросила о подробностях, договорилась о способах связи, вызубрила на память пароли, не желая их записывать, и, уходя, сказала:
– А за то, что доверились старой бабке, благодарствую, я век не забуду. Лестно, не буду скрывать, очень лестно.
Выбор оказался удачен: Дарья Прохоровна отлично справлялась со своими новыми обязанностями. Она оказалась великолепным конспиратором, была осторожна и предусмотрительна и, кроме того, абсолютно не вызывала подозрений. Когда Галя и «граф» появились на пороге домика акушерки, Дарья Прохоровна возилась у печи с ухватом. Она знала обоих со для их рождения, но все-таки, сделав непроницаемое выражение лица, спросила:
– Какая температура у роженицы?
– Тридцать семь и одна, – ответил «граф».
– Первые роды?
– Вторые.
– Кого ждете: мальчика или девочку?
– Родителям безразлично.
Удовлетворившись этим условным диалогом, Дарья Прохоровна пригласила гостей в комнаты. Здесь она подробно изложила им все городские новости. Оказалось, что немцы по вечерам – стараются не выходить на улицу, что гарнизон в городе не пополнялся и что Трубников продолжает восседать в «магистрате». Мишкин спросил о судьбе отца Евтихия. Дарья Прохоровна ответила., что Трубников, опасаясь мести народа, священника не выдал. Однако горожане, для большей безопасности отца Евтихия, на следующий день после проповеди уговорили его уехать в деревню к замужней дочери.
Рассказывая обо всем этом, Дарья Прохоровна быстро накрыла на стол, достала из старого буфета посуду, внесла из кухни пыхтящий самовар, а затем подала своим гостям свежие пышки, маринованные грибы и рыбу.
Галя и «граф», проголодавшиеся с дороги, поглощали всю эту снедь с аппетитом.
Поев, они стали совещаться о дальнейшем Было решено покинуть город ночью, когда стемнеет. К тому времени Дарья Прохоровна взялась добыть еще кое-какие сведения. Заперев Галю и «графа» в доме, старушка пошла по своим делам. «Граф» хотел было пройтись по улицам, но Дарья Прохоровна сердито на него цыкнула, и он со вздохом остался.
К вечеру Дарья Прохорова вернулась и сообщила, что в городе все спокойно. Немецкий гарнизон все тот же, новые части за последнюю неделю в город не приходили.
Комендант живет на старой квартире и, как обычно, по вечерам старается не выходить на улицу. Патрульную службу в самом городе несут немцы, а у застав дежурят главным образом постовые из «русской полиции».
Получив все эти данные, Галя и «граф» дождались наступления темноты и осторожно выбрались из города.
Поздней ночью они благополучно прибыли в отряд.
* * *
Через три дня, вечером, бургомистр Трубников вышел из «магистрата», направляясь к себе домой. На улицах было уже пустынно. Под ногами поскрипывал снег. Трубников поднял воротник: было морозно.
На базарной площади навстречу ему попался длинный крестьянский обоз с сеном.
Трубников подошел к первому возу и спросил:
– Кто такие, куда едете?
– До коменданта, сено везем по наряду, – спокойно ответил парень, шагавший рядом с дровнями.
Трубников, сам не зная почему, осветил лицо парня электрическим фонариком и хотел было спросить у него документы, но слова застряли в горле: перед ним стоял «граф Монтекрист».
Не успел он произнести слова, как «граф» оглушил его страшным ударом в висок. Через мгновение Трубников был связан и положен на дровни, под копну сена, откуда вылезли двое партизан.
Из других саней длинного обоза тоже стали вылезать спрятанные в сене люди. В сумрачное небо с треском взлетела зеленая ракета. И сразу со всех концов застучали пулеметы, закуковали автоматные короткие очереди, загремели взрывы ручных гранат. Полуодетые немцы, испуганно выскочившие из здания школы, не успели даже крикнуть свое традиционное «Гитлер капут» – они были мгновенно убиты. Тучный комендант выскочил в одном белье из своего особняка, с маузером в руках, но и его навеки успокоила партизанская пуля.
А через два часа в здании горкома уже заседала тройка по восстановлению в городе советской власти.
Председатель тройки – «командир партизанского отряда – позвонил в колокольчик и привычно начал:
– Заседание объявляю открытым. Полагаю, что кворум имеется… – Он остановился и невольно улыбнулся: кворум действительно был налицо Кабинет, все соседние комнаты, Коридор, крыльцо дома были до отказа наполнены народом. Улица была черна от густой толпы. Сбежавшиеся со всех сторон жители напирали друг на друга; мальчишки гроздьями свисали с ветвей деревьев.
* * *
Свадьбу праздновали через неделю. Молодые – Галя и Мишкин – сидели во главе большого стола, окруженные товарищами по отряду. Через два дня оба они снова уезжали в немецкий тыл и перед этим решили отпраздновать свадьбу в родном городе.
Быстрых, сидевший рядом с Мишкиным, в самом разгаре ужина встал и произнес:
– Товарищи! Я подымаю бокал за счастье нашего друга и боевого товарища, которого все мы успели оценить и полюбить. Я пью за «графа Монтекриста».
– Одну минуту, – перебил его неожиданно Мишкин. – Я имею маленькую поправку. Нельзя пить за мертвых… А «граф Монтекрисг» скончался в дыму и боях Великой отечественной войны. Его уже нет и никогда больше не будет. И если вам все-таки хочется выпить за меня,
