Может, померещилось? Нет. Кто-то прошел через сени, теперьвпотьмах шарил по коридору. Шаги приближались, и вот уже со скрипомрастворилась и дверь в комнату. Гладышев приподнялся на локте, напряженновглядываясь в темноту, и, к своему великому удивлению, узнал в вошедшем меринапо кличке Осоавиахим.[1] Гладышев потряс головой, чтобы прийти в себя иубедиться, что все это ему не чудится, но все было действительно так, иОсоавиахим, который был хорошо знаком Гладышеву, ибо именно на нем КузьмаМатвеевич обычно возил на склад продукты, собственной персоной стоял посредикомнаты и шумно дышал.
– Здравствуй, Кузьма Матвеич, – неожиданно сказал ончеловеческим голосом.
– Здравствуй, здравствуй, – сознавая странностьпроисходящего, сдержанно ответил Гладышев.
– Вот пришел к тебе, Кузьма Матвеич, сообщить, что теперястал я уже человеком и продукты более возить не буду.
Мерин почему-то вздохнул и, переступая с ноги на ногу,стукнул копытом в пол.
– Тише, тише, – зашикал Гладышев, – ребенка разбудишь.
Пододвинув слегка Афродиту, он сел на кровати и, чувствуянеобыкновенную радость оттого, что ему, может быть, первому из людей пришлосьстать свидетелем такого замечательного феномена, нетерпеливо спросил:
– Как же тебе удалось-то стать человеком, Ося?
– Да оно вишь как получилось, – задумчиво сказал Осоавиахим.– Я в последнее время много работал. Сам знаешь, и продукты возил со склада, инавозом не брезговал, и пахать приходилось – ни от чего не отказывался, и вот врезультате кропотливого труда превратился я наконец в человека.
– Интересно, – сказал Гладышев, – это очень интересно,только на ком я теперь буду продукты возить?
– Ну уж это дело твое, Кузьма Матвеич, – покачал головоймерин. – Придется подыскать замену. Возьми хотя б Тюльпана, он еще человеком нескоро станет.
– Почему ж так? – удивился Гладышев.
– Ленивый потому что, все норовит из-под палки. Пока его неударишь, с места не стронется. А чтоб человеком стать, надо бегать знаешь как?Ого-го-го! – Он вдруг заржал, но тут же спохватился: – Извини, Кузьма Матвеич,дают еще себя знать лошадиные пережитки.
– Ничего, бывает, – простил Кузьма Матвеевич. – Ну, аинтересно мне знать, что ты теперь предполагаешь делать? В колхозе останешьсяили как?
– Навряд, – вздохнул Осоавиахим. – Мне тут теперь с моимталантом делать нечего. Подамся, пожалуй, в Москву, профессорам покажусь.Может, с лекциями буду выступать. Эх, Кузьма Матвеич, жизнь для меня теперятолько лишь начинается, женился бы, детишек нарожал для дальнейшего прогрессанауки, а вот не могу.
– Почему же?
– Еще спрашиваешь, – горько усмехнулся Осоавиахим. – Ты жесам восемь лет назад мне чего сделал? Лишил необходимых для продолжения родачастей организма.
Неудобно стало Гладышеву. Он смутился и даже как будто быпокраснел, хорошо, что темно и не видно.
– Извини, друг Ося, – сказал он искренне. – Если б же язнал, что ты человеком станешь, да нечто я бы позволил. Я-то думал, конь онесть конь. А кабы ж я знал…
– Кабы знал, – передразнил Осоавиахим. – А конь-то что?Разве ж не живое существо? Разве ж у него можно отнимать последнюю радость? Мыж в кино не ходим, книжек не читаем, только одно и остается, а ты ножом…
Насторожился Гладышев. Что-то не то говорит этот Осоавиахим.Еще не успел человеком стать, а уже критикует. Достижение, конечно,значительное с биологической точки зрения, но если придать этому делуполитическую окраску, то превратиться лошади в человека еще полдела. Главное, вкакого человека – нашего или не нашего. И, проявив вовремя должнуюбдительность, задал Гладышев мерину вопрос, что называется, «на засыпку»:
– А вот ты мне скажи, Ося, ежели тебя, к примеру, на фронтвозьмут, ты за кого воевать будешь – за наших или за немцев?
Посмотрел на него мерин с сочувствием, помотал головой:глупый, мол, человек.
– Мне, Кузьма Матвеич, на фронт идтить никак невозможно.
– Почему же это тебе невозможно? – вкрадчиво спросилГладышев.
– А потому, – рассердился мерин, – что мне на спусковойкрючок нажимать нечем. У меня пальцев нет.
– Вот оно что! – хлопнул себя по лбу Гладышев и проснулся.
Открыл глаза, никак не может понять, куда же девался мерин.Обстановка в комнате прежняя, и он, Гладышев, лежит в своей кровати на пуховойперине, придавленный Афродитой к самой стене. Навалилась она на него всей своейтяжестью, причмокивает, посвистывает во сне, да с таким аппетитом, что дажепротивно. Жарко, душно. Гладышев двинул жену плечом – не сдвинул. Двинул второйраз – с тем же успехом. Рассердился, уперся в стену руками и ногами и кактолкнул Афродиту задом, так она чуть с кровати не свалилась, вскочила.
– А? Что? – Ничего не может понять.
– Слышь, Афродита, – шепотом спросил Гладышев, – а кудымерин-то подевался?
– Какой мерин? – Афродита трясла головой, пытаясь прийти всебя.
– Да мерин же, Осоавиахим, – досадовал Гладышев нанепонятливость супруги.
– О господи! – пробормотала Афродита. – Болтает бог знаетчто. Мерина какого-то надумал. Спи себе.
Она перевернулась на живот, уткнулась в подушку и тут жеуснула снова.
Гладышев лежал, тараща глаза в потолок. Сознание постепенновозвращалось к нему, и наконец он понял, что мерин приходил к нему во сне.Гладышев был грамотным человеком. Он читал книгу «Сон и сновидения», котораяпомогла ему дать его сегодняшнему сну правильную оценку. «Вчера наслушался отЧонкина глупостей, вот и приснилось», – думал он про себя. Но какая-то страннаямысль, не выражавшаяся словами, сверлила его и мучила, он никак не мог понять,что это значит. Заснуть больше не мог. Лежал, ворочался, а как только за окномедва забрезжило, перелез через Афродиту и задумчиво стал натягивать на себякавалерийские галифе.
В это утро Нюра проснулась раньше Ивана, еще затемно.Поворочалась, поворочалась, делать нечего, решила встать. Корову доить былорано, надумала до свету сходить на речку за водой. Взяла в сенях ведра икоромысло, открыла дверь и обмерла – на крыльце кто-то сидит.
– Кто это? – спросила она с испугом и дверь на всякий случайпритянула к себе.
