дома на выборку и теперь ушли в другую сторону.
Я глядел ему в лицо — оно казалось удивительно знакомым. Он сел, мы заговорили. «Неужели, — думал я, — неужели это дядя Йожи?»
— Вы никогда не работали на заводе Эйзеля, товарищ?
— Да, работал, — ответил он, взглянув на меня.
— С девятьсот третьего по девятьсот пятый?
— Да. Как раз в это время. В пятом дрались за повышение заработка, потом меня уволили. Год состоял в черном списке. — Он вздохнул и задумался.
— А вы, — сказал я, — не помните ли парнишку, его уволили вместе с вами?
— Помню, как не помнить. Вот только как его звали?
— Не ломайте голову — это я.
Старик вскочил и крепко меня обнял.
— Неужто ты, сынок? Выходит, ты жив? — Тут он повернулся к остальным и гордо сказал: — Это я втянул его в движение, глядите — мой ученик!
Так оно в действительности и было, старик говорил правду.
Дядя Йожи работал в шахте монтажником, а на заводе — котельщиком. Старые металлисты помнят: в те времена человек должен был иметь три или четыре профессии. Теперь он токарь, самое большее, сверловщик или фрезеровщик. Тогда он был слесарем, кузнецом, монтажником — все эти специальности необходимо было знать металлисту, если он хотел жить! Большею частью мы проходили обучение на мелких предприятиях, где, прежде чем получить диплом подмастерья, приобретали четыре-пять квалификаций. Затем рабочие отправлялись sa границу, одни, — чтобы повидать свет, другие — те, кто принимал участие в стачках, в борьбе за повышение зарплаты, — считали, что им лучше на время исчезнуть из родных мест. Вот и я по той же причине работал в Брюнне, Леобене, Триесте и лишь в 1911 году вернулся на родину.
На заводе я сделался токарем. В соседнем котельном цехе не было своего точила, и, когда инструмент тупился, котельщики приходили к нам. Мы то и дело бранили их за то, что они портят наш брусок. Приходил к точилу и дядя Йожи.
«Ну-ка, малый, давай твой резец, я сделаю… — Он брал у меня из рук резец и начинал точить. — Что ты скажешь, ведь барон женится на дочери господина директора Дейтша. Ну? Что такое? Ты даже не знал? Тебя-то на свадьбу не пригласили? — лукаво подмигивая, шутил дядя Йожи, а я хохотал. — Ну и ну, — продолжал он, — тебя и не пригласили! Такого-разэтакого… с иголочки… настоящего кавалера, можно сказать, и не пригласили!»
«Ну уж, — думал я, — по уши чумазый, весь в мазуте, какой из меня кавалер!..»
«А я-то полагал, — продолжал свое дядя Йожи, — что тебя пригласили в шаферы! Ну, скажу тебе, и хороша дочка у господина директора! Ты ее не видал? А ведь она и к нам, бывало, захаживала. Хромает на обе ноги, нос большенный, крючком, на спине горб, а может, просто горбится, черт ее разберет… Ну, а самое-то красивое у нее, по-твоему, что? Кожа в угрях. Слыхал я, будто она все по заграничным докторам каталась, да так угрей и не вывела. Вот как! Красавица девчонка, хоть ей уже под тридцать. А ведь и ты б от такой не отказался, верно?»
Я стоял, глядел на искры, летящие от точила, и смеялся.
«Ага, ты б ее, вижу, в жены не взял? А барон, вишь, посватал. Как раз такая ему по душе. У нее денег куча, сынок, целая куча денег! А у барона в карманах ветер свищет, и депутатом быть ему хочется. Вот и женится он на дочери Дейтша, еврея, а ведь барон разборчив в таких вопросах. Но что поделаешь? Деньги ведь не пахнут, а на приданое он купит себе депутатский мандат. Если хочешь знать, не досталось господину барону депутатское кресло в палате магнатов. Знаешь, что такое палата магнатов? Ну так вот, он туда хочет попасть, потому барону так пристало! Ан не попал! Эх, славное это дельце! Поверь мне, малец, не заключит папаша Дейтш невыгодной сделки. Теперь у него своя рука в парламенте будет. Вот, скажем, взял наш брат да и заартачился: прибавь, мол, филлер[20] за час работы, ну, и еще там пятое-десятое опять не по нутру нашему брату. Дейтш возьми да и пожалуйся зятю-то. Зять тогда в парламенте речь скажет, а там придумают против нас закон. Потому как они отцы наши. Ну, что ты, малый, на это скажешь? Как думаешь — неглупое дельце, а? А плохо ль, допустим, тебе бы было, если б в парламенте твой родственник сидел, верно? Ты б ему заявил: изволите знать, я еще мал… Тебе сколько лет?»
«Четырнадцать». — Я чуть-чуть прибавил: мне еще только исполнилось тринадцать…
«Четырнадцать, — рассматривая меня, сказал дядя Йожи. — Ладно, пускай четырнадцать. С какой стороны ни возьмись, все одно мальчонка. Не мешало б тебе, положим, и отдохнуть недельки две. Ходил бы ты в школу — тебе бы три месяца отдыха давали, ну, а так и две недели неплохо. И чтоб оплатили. Отправился бы ты на Балатон или в Аббацию… Ты где живешь?»
«В Кишпеште».
«Кишпешт тоже место красивое. Пошел бы ты, значит, в Эпрешский лес, гулял бы среди деревьев, собирал птичьи гнезда, играл с приятелями и жалованье бы получал…»
Вот как умел шутить дядя Йожи. Я над каждой шуткой его хохотал до упаду, а он гнул свое:
«Сказал бы ты родственнику своему в парламенте; придумайте закон, чтобы у подмастерьев был отпуск. А еще закон сделайте, чтоб такие вот хилые дети, как ты… ведь коли нет у тебя ключа в кармане, глядишь, и ветер унесет… да, значит, ты сказал бы тому родственнику: сделайте, дескать, закон, чтоб такие, как ты, только днем да по восемь часов работали. Неплохо бы, а? Вот я и говорю. Что ж ты не женишься на дочке господина директора? Есть у него другая, та еще хромее, еще старее, женись — депутатом станешь, а?»
Я еще и сейчас словно бы слышу слова старика. Нравился мне его разговор. На второй, не то на третий день мы снова встретились у точила. А потом я уж сам поджидал его и, заметив издали, бежал с резцами, которые приберегал до встречи с ним. Но и он, как видно, искал меня, ибо, придя, начинал тихонько насвистывать «Тореадора».
Настало время, когда он стал каждый день давать мне «Непсава»[21] — я должен был просмотреть газету в обеденный перерыв, ни в коем случае не испачкать, потом вернуть.
Это было осенью, а весной он привел меня в профгруппу котельщиков, в которой
