аллигатор.
Они обнялись. При жизни такого не происходило — патологически бдительный Платон ни при каких обстоятельствах не допускал контакта с другими людьми.
Под кофтой Мирон ощутил неожиданно крепкие мускулы брата, но в сутулости плеч, морщинках вокруг глаз, в горькой складке вокруг рта он увидел смертельную усталость.
— Не сдавайся, — сказал он, глядя Платону в глаза. — Не сдавайся, слышишь? Только не сейчас.
— Я ошибался, когда думал, что став таким — он на минуту потерял очертания, размылся, — я обрету всесилие. Я был неправ. И не готов. Не готов к… этому, — подняв взгляд, он проследил за кружащими высоко в небе птеродактилями. — Они вернутся, — сказал он. — Вернутся с новыми силами, и тогда… Спасибо, что пришел, — Платон улыбнулся робкой, совершенно не свойственной ему улыбкой. — Я не знал, что умирать в одиночестве — это так страшно.
Мирон скрипнул зубами.
— Я не дам тебе сдохнуть, — сказал он. — Слышишь, задница? Иначе всё будет напрасно. Я не смогу простить тебе её смерть.
— Мелета? Та девушка, которая помогла тебе украсть конструкт?
— «Та девушка»? Ты серьёзно? Она отдала за тебя жизнь, а ты не можешь запомнить её имя? Как это по… Платоновски.
— Её звали Светлана Киселёва. Ей было восемнадцать лет. Она любила Стравинского и жареные оладьи.
Этого Мирон о Мелете не знал. Она так и не посчитала нужным сообщить ему своё настоящее имя… Но это ничего не меняет, — подстегнул он себя. — То, что Платон узнал парочку автобиографических сведений… Зато я помню, как пахли её волосы. Как подрагивали колечки на лице, как она могла посмотреть недоверчиво, искоса… или окатить презрением. А еще я помню её тёплые губы и жесткие, но такие нежные ладошки…
— Ладно, хватит рефлексии, — буркнул Мирон, глядя в небо. Твари опустились намного ниже. — Давай думать, как от них избавиться.
— Я не знаю, — плечи брата опустились еще ниже. — Я всё перепробовал, но их слишком много.
— А ты… выходил на контакт со своими дружками-Анонимусами?
— Нет. Я…
— Ты не знаешь, кому из них можно доверять. Кого из них не удалось купить Хиномару. А еще тебе не позволяет гордость.
— Ты слишком хорошо меня знаешь, брат, — криво улыбнулся Платон.
— Потому что я — это ты, — кивнул Мирон. — А теперь давай, — он вновь поднял меч. — Пошли сообщение по всей сети. Кинь клич.
— А если…
— Это уже не важно, разве ты не видишь? — удивился Мирон. — Тебя и так окружили. Многие хотят потягаться с конструктом — за деньги, власть и славу. Но тебя ценят. Тебя знают и уважают. И сейчас у них есть шанс доказать тебе свою преданность. Давай. Победителей, как ты знаешь, не судят.
— Хорошо, — сдался Платон. — Но… если они не придут?
— Посмотрим, — Мирон одним взмахом срубил осмелевшего птеродактиля. — С каких пор ты стал таким неуверенным в себе?
— Я всегда таким был, — улыбнулся Платон. Он больше не выглядел, как ботан. Куртка, майка, ботинки — фактически, он теперь представлял точную копию Мирона. — Просто хорошо умел скрывать. Так же, как и ты…
— Тут ты прав, — усмехнулся Мирон. — Врать мы с тобой насобачились знатно.
Платон вновь завибрировал, «усложнился» — так, что глазам стало больно смотреть — а затем появился на прежнем месте. Туча, состоявшая из птеродактилей и летучих мышей, выстроившись клином, спикировала на братьев.
Мирон с Платоном, не сговариваясь, подняли в воздух мечи, модифицировав их в непроницаемый заслон. Твари бились о него, как реактивные пули, отскакивали, вновь набирали разбег… Потом одна прорвала защиту и ужалила Платона в плечо. Тот, чуть вздрогнув, сбил тварь на землю и растоптал. Но за первой защиту стали пробивать и другие.
Братья встали спина к спине, пытаясь растянуть, уплотнить защиту, но ничего не получалось: птеродактили рвали её острыми клювами, в стороны летели клочья.
— Хрен с ней! — закричал Мирон и свернул пространство вокруг руки в длинный меч. Сделал взмах, другой… — Всё равно их слишком много.
— Уходи, — прокричал в ответ Платон. — Уходи, пока еще есть возможность. Я оттяну их на себя…
— Ну уж нет, — оскалился Мирон. — Помирать, так с музыкой.
В небе, над их головами, появился левиафан. Он выплыл из-за облаков, грациозно перемешивая воздух длинными ластами, а затем открыл пасть и заревел.
Братья пригнулись. Мирон почувствовал, как по спине замолотили мелкие камушки. Воздух наполнился плотной вонью гниющей рыбы.
Возможно, это и есть тот хвалёный военный ледоруб, — мелькнула мысль. Мелькнула — и пропала. Отвлекаться стало некогда, потому что в воздух, навстречу левиафану, поднялся дракон. Выставив грудь, как щит, он налетел на громадного монстра, их шеи переплелись, зубы вонзились друг другу в глотки.
— Ну капец, — подумал Мирон. — Еще один такой ледоруб — и нам хана.
Вокруг него, вспыхивая красным, зеленым, оранжевым, начали появляться фигуры. В первый миг Мирон решил, что это — вражеские программы. Посланы добивать побежденных… Но затем он узнал хрустальный ацтекский череп и рассмеялся.
— Ты видишь, — закричал он в небо. — Они не бросили тебя!
Дракон только сжал челюсти и… откусил голову левиафану. Из обрубка шеи хлынула кровь. Она загорелась сама собой, прямо в воздухе, испуская чёрный удушливый дым.
Дракон отлетел, а левиафан, как подбитый бомбардировщик, рухнул куда-то за горизонт.
Мирон огляделся. Хрустальный череп посылал в чёрных тварей синие молнии, пылающий иероглиф модернизировался в утыканную стальными клинками колесницу и носился по равнине, издавая лёгкий звон и шелест отсеченных конечностей. Из-под ножей летели фонтаны крови.
Каменная глыба, сгруппировавшись в шар, оставляла в рядах тварей целые просеки. Шагающее горящее дерево поджигало их своими ветками.
Мирон издал победный клич и бросился в самую гущу сражения. На время он забыл обо всём. Забыл о ждущем в Минусе профессоре, о брате, об окружающих его бойцах… Он понял, что соскучился по такой вот сече — без страха, без усталости, без сомнений…
И вдруг перед глазами появились лежащие на белом песке тела. Как скорчившиеся от жара паяльной лампы личинки. Шафрановые рясы, коричневые пятна крови…
А потом он увидел другие тела. Затянутые во всё чёрное, с белыми и чистыми клинками в мёртвых руках. На телах чернели раны — оставленные его мечом.
Он замер. Меч сделался тяжелым, словно чугунный лом. В висках застучало.
Захотелось выбросить из головы всё. Все эти воспоминания, которые давили нестерпимым грузом, неподъёмной тяжестью. Они пригибали к земле, не давали вздохнуть и расправить плечи.
Он поднял голову и посмотрел на небо.
Дракон упоённо носился в небесах, поджигая тварей. Чудовище больше не казалось усталым и побежденным. Пламя его было голубым и чистым, как огонь ацетиленовой горелки.
Волоча ноги, он стал выбираться из центра битвы. Перешагивая через тела, оскальзываясь в лужах крови. Но казалось, конца и края побоищу просто нет.
Сцепив зубы, закрыв глаза, еле сдерживая тошноту, он всё же выбрался на кромку сражения, и тогда его вырвало. Прозрачной водой, горькой, как целый колодец слёз.
Мысленное усилие — и рядом вновь стоит мотоцикл. Не такой новый, как в начале. Покрышки посерели от пыли, протекторы облысели. Седло больше не выглядело таким удобным, а хромированные детали потрескались и потускнели.
Взобравшись в седло, он долгую минуту смотрел на битву — дракон в небе поджаривал последние островки сопротивления — и наддал газу.
Всё наращивая скорость, он нёсся, куда глаза глядят, забыв обо всём. Забыв о Мелете, о брате, о профессоре — даже о себе самом.
Он больше не был Мироном Орловским, не был Кровавым Точилой, не был Божественным Диомедом… Память наконец-то сжалилась и позволила забыть всё, что случилось в эти нелёгкие недели, месяцы и годы.
Отныне он просто едет по выжженной равнине, чувствуя, как в глаза светит заходящее солнце, а в грудь дует горячий ветер.
Отныне он был никем.
Глава 17
2.17
Второй поворот направо, а дальше прямо, до самого утра.
Он не знал, сколько прошло времени — просто не следил за ним. Ехал, сколько хватало сил, затем останавливался, падал с байка и засыпал. Когда хотел есть — появлялась еда. Пластиковые упаковки с сэндвичами, самогрейки с кофе, иногда — картонки с коричневыми, почти настоящими кусочками мяса в остром соусе. Впрочем, вкуса он тоже не замечал. Жевал, запивал, спал, садился на байк и ехал дальше.
Ничего не менялось. Долина, чёрная и покрытая мелким одинаковым щебнем, расстилалась насколько хватало глаз. Вечные сумерки скрывали
