более пугливый, неуверенный певучий голос.
И опять начался бестолковый крик и шум, в котором нельзя было уже найти ни конца, ни начала мнений. Многие сидели тихо-мирно и слушали молча, ничего, конечно, не понимая. Сначала на лицах их было полное проникновение с каким-то детским вниманием, но потом острые черточки недоумения и страдания стали вырисовываться в уголках их ртов и глаз. Полковник Казбегоров молчал и курил. На его лице было выражение скуки и досады. А когда в пестром крике послышались резкие нотки ссоры, он поднялся, потушил папиросу и медленно ушел к себе в комнату. За ним последовал и хозяин чайной.
— Знаете, хозяин, у вас выходит здесь скучная и бестолковая история…
— И прескучная, и преглупая суета и извращение народа! — ответил хозяин таким тоном, точно он все время об этом только и думал и ждал случая высказаться. — Они, эти «красные умники», думают, что по каким бы то ни было книгам можно выработать в себе какое-то особенное миросозерцание, преобразовать все человечество по одному шаблону, направить его мысли к одной идее, к одной цели… Они забывают или даже не хотят знать, что миросозерцание дает сама жизнь во всем ее объеме, в котором литература и сама мысль человеческая — только ничтожная частица. Миросозерцание — не теория жизни, а только настроение отдельной человеческой личноси, и при том до тех пор изменяющееся, пока у человека еще жива душа… А, следовательно, и вообще не может быть того определенного миросозерцания, о котором они, теперешние «красные профессора», «товарищи», так усиленно хлопочут. И, заметьте, если бы возможно было миросозерцание как законченная теория, то мысль человеческая совсем бы остановилась… Человечество перестало мыслить, перестало думать, перестало работать мозгами и превратилось бы в послушную живую машину… Но этого нет: каждый миг жизни дает свое, новое слово… и это слово надо услышать и понять, не ставя себе заранее меры и предела… А, впрочем, что тут и говорить об этом, думайте о наших собраниях как хотите, я только спрошу вас, почему вы поторопились уйти и надо ли вам подавать ужин?..
— Да, вы правы, хозяин! Ночью я уезжаю, прикажите подать мне ужин и счет.
— Хорошо! Все будет готово сию минуту, — ответил хозяин чайной и торопливой походкой вышел.
«Вот где идет усиленная обработка масс и превращение народа в послушное стадо, обезличивание и полное порабощение его идей и тем; затемняют чувства к родине и к религии превратными убеждениями…» — подумал Казбегоров и принялся за ужин, принесенный зрелой девицей с красным бантиком на груди.
Поужинав и расплатившись с хозяином, полковник Казбегоров вышел на станцию к отходу поезда. Ему нужно было ехать в Старую Руссу; дела по поручению комкора закончены были все.
С чувством неизбежности — скоро быть «частным», «свободным» гражданином — он ради любопытства при отходе поезда выпрыгнул, что называется, в вагон-теплушку, набитую куда-то едущими все теми же серыми, измученными бессонными ночами и голодом людьми, одетыми в старые и порванные шинели и серые папахи.
«Вероятно на юг, за продовольствием, мешочники», — подумал он.
В вагоне холодно; печка хотя и есть, но трубы нет; в окнах стекла разбиты. Все тыкают, стучат ногами, прыгают, трут руки и косо поглядывают на печку. В такой-то обстановке он и сделал свой первый пробный «гражданский» переезд до Старой Руссы в течение полутора часов и сию же минуту отправился на место, в госпиталь «лечиться у врача Капухи».
Врач Капуха был аккуратен. В комиссию 5 января 1918 года он действительно представил человек тридцать бывших еще молодых солдат и человек десять офицеров, в том числе и полковника Казбегорова. Освидетельствование у них, солдат, проходило как-то быстро, без особых мнений отдельных членов комиссии, и первым вышел в коридор денщик Филипп Кабура; он быстро осмотрелся и, заметив группу офицеров, хотя и без погон, молодцеватым шагом подошел к своему полковнику и тихо, в вежливой форме доложил:
— Меня признали негодным и уволили совсем от службы по болезни.
— Хорошо, Филипп! Обождите меня, вот здесь постойте, — так же тихо ответил полковник и заговорил совершенно на частную тему со старым генералом без погон, стоявшим около него сбоку.
В группе офицеров очередь полковника Казбегорова, к сожалению, оказалась последней. И он, предчувствуя что-то недоброе, немного приуныл и задумался над судьбой несчастной; вспомнилась ему Кубань, аул и весь родной край, а также и та борьба из-за идей, которая так много требует человеческих жертв. Но в этот-то момент дверь в комнату комиссии неожиданно отворилась, и его пригласили войти.
Состав комиссии представился довольно пестрый: врач Капуха и еще каких-то два выборных врача, по «носам» их видно было, что они оба из ротных фельдшеров, дальше — две женщины-врача, с красными бантиками на груди, приколотыми к халатам, и три представителя от комитетов, также с красными бантиками у петлиц тужурок. Приказано немедленно снять верхнюю одежду и тужурку, что полковник не замедлил исполнить. Осмотрели его кругом, пощупали, каждый член комиссии по очереди, послушали его сердце и… о ужас! Врачи-мужчины признают полковника негодным к службе, женщины же врачи, наоборот, — вполне здоров, годен…
Начался открытый спор и демонстрация состояния его нервной системы: на вытянутых горизонтально руках уложили ему на пальцы лист папиросной бумаги: дрожит, и очень сильно. Тихое совещание и конечная система: голосами шести мужчин врачей и представителей от комитетов полковник Казбегоров признан также негодным к службе «комиссарам» и освобожден «бессрочно, в отпуск по болезни». Женщины-врачи покраснели, и одна из них, смазливенькая девица, решительно заявила протест:
— Такие Генерального штаба бывшие штаб-офицеры нам теперь нужны. Я отмечаю это в книге!
Но мнение комиссии, большинства — шесть против двух — осталось в силе, и решение было утверждено.
— Филипп! Можете поздравить и меня! Освободили, — выйдя в коридор, тихо проговорил полковник. — Теперь идемте в гостиницу, а завтра утром получаем документы, кормовые деньги и предложения и домой, домой!..
Денщик Филипп чистосердечно поблагодарил своего полковника, как мог выразить благодарность строго воспитанный солдат и честный гражданин, немного смутился и тихо проговорил особо:
— Всю жизнь буду молиться Богу за вас, ваше высокоблагородие!
— Ну, хорошо, хорошо! — поторопился полковник остановить его восторг.
На следующий день, еще с утра урегулировав все свои вопросы с документами и
