симпатию, но монополия на ее прелести была у комиссара, капитана Влодарека.
Блондинка рубенсовских форм ответила ему лучезарной улыбкой и кокетливо поправила волосы, но сержант этого уже не заметил, занятый своими мыслями. Не глядя на секретаршу, он открыл дверь и вышел в коридор.
Старший лейтенант все-таки – большой человек. Сразу понятно, почему он старший лейтенант и заместитель комиссара в придачу. Он должен быть капитаном, потому что голова у него, что надо. Если что скажет, человеку сразу все становится понятно, думал сержант о своем начальнике. Он вообще должен быть комиссаром, пришел к выводу Волынчук, но сразу поймал себя на мысли, что за этим стоит не справедливая, профессиональная оценка милиционера, а зависть из-за ляжек в черных чулках в сеточку. Комиссар сидел бы в другом кабинете, и его секретаршей была бы эта мымра Мисяк. Однако он решил, что не стоит руководствоваться низменными желаниями, и пошел вниз в дежурку, чтобы заняться чем-то более конкретным.
Сегодня дежурил его друг, сержант Гаргула, с которым они десять лет назад спали на соседних кроватях на курсах для офицерского состава младшего звена в Пиле. Вместе они выпили гектолитры водки и с тех пор хорошо знали друг друга. Ему не нужно было в его присутствии стесняться и объяснять, зачем он берет ключи. В дежурке был шкаф с ключами от шести камер заключения при комиссариате. В пятой со вчерашнего дня сидел некий Фрончак Мариан, железнодорожник, сообщивший, что он нашел труп мужчины в вагоне. Ему не повезло, потому что сообщение принял именно Волынчук. Ему достаточно было посмотреть на заявившего о происшествии, чтобы в его аналитическом уме зародились сомнения. Он поступил так, как его учили. Был бы человек, а статья найдется. И человек, то есть Фрончак Мариан, сразу после осмотра места происшествия попал за решетку. Сейчас он ожидал своей участи, и о нем как раз вспомнили. Сержант Волынчук подошел к вешалке, на которой висела его черная полевая сумка, и отстегнул от нее солидную белую дубинку.
Он взмахнул дубинкой так, что в воздухе раздался свист, и посмотрел на Гаргулу.
– Пойду поговорю с задержанным из пятой, – сказал он, многозначительно посмотрев на дубинку.
Гаргула понимающе улыбнулся и подошел к транзисторному радиоприемнику «Лена-2», стоявшему на подоконнике в дежурке. Он хорошо знал, что в таких случаях лучше на всякий случай сделать звук громче. Посетителям совсем не обязательно слышать подробности оперативной работы. Он покрутил ручку, и кабинет заполнила спокойная музыка, а потом зазвучал голос Марыли Родович: «…и у меня есть самое дорогое на свете – абсолютный покой».
8:55
Зеленый трамвай № 14 с грохотом подъехал к остановке напротив улицы Пулвейской. Официально она называлась не Пулвейской, а Дзержинского. Улицу назвали именем Железного Феликса еще в 50-х, но для жителей Познани эта пешеходная улица, ведущая к Старому Рынку, по-прежнему была Пулвейской. Ни один уважающий себя познанец не стал бы встречаться с друзьями в пивной на Дзержинского.
Теофиль Олькевич поднял голову и недовольно выругался. Как всегда, когда он спешил, приезжал не тот трамвай. Сегодня он очень спешил, потому что из-за Ливера, с которым они накануне много выпили, он проспал, а он хотел прийти до появления Мартинковского, чтобы все окончательно обдумать и представить предварительный отчет о своих действиях и череде успехов. К сожалению, он проснулся позже, поэтому вся надежда была на пятерку: если бы она приехала в течение десяти минут, она могла бы довезти его на Домбровского почти до самого комиссариата. Но приехал четырнадцатый, хоть и ехавший за Вокзальный мост, но сворачивавший влево вглубь Глоговской, а не в ту сторону, куда нужно было Теофилю.
Не выспавшийся и распсиховавшийся из-за идиотского расписания движения трамваев, Олькевич выплюнул только что закуренную сигарету и сел в четырнадцатый. Он подошел к компостеру, вложил в широкое отверстие вверху проездной на десять поездок и потянул на себя ручку с пластмассовым наконечником. Компостер хрустнул, выгрызая очередное отверстие в картонке, после чего можно было вынимать проездной. Он огляделся вокруг, хотя знал, что свободных мест уже не будет. В это время в трамвае было не слишком многолюдно, но все места были заняты. Большинство из них занимали наглые студенты, ехавшие на занятия в центр города из общежитий на Роха и Заменгофа. С разложенными на коленях конспектами или разглядывающие пейзаж за окном, делавшие вид, что не замечают женщин с сетками и Теофиля, низкорослого лысеющего толстяка в костюме, лучшие годы которого прошли во время Радомских волнений. Плащ, который был на Теофиле, был еще старше. В конце 60-х он купил его на Лазаревском рынке у какого-то моряка. Кажется, его привезли из Франции, но Олькевич был уверен, что это американский стиль, потому что на метке было написано на иностранном языке «burberry». Он еще больше убедился в происхождении своего плаща, когда по телевизору показали фильм о детективе Коломбо с этим косоглазым актером. Фильм был так себе, немного глупый, считал Теофиль, потому что расследования, которые вел этот полицейский, не имели ничего общего с действительностью. Он объяснял жене, обожавшей этот фильм, что ни один нормальный полицейский не тратил бы столько времени на общение с подозреваемым или на распутывание каких-то загадок. В любой нормальной стране, говорил он, подозреваемый попадает за решетку на 48 часов. Когда надо, получает по голове, чтобы лучше думалось, а если не соберется с мыслями, то получит три месяца ареста, и потом срок можно продлять несколько раз. А этот детектив в мятом плаще слонялся без дела, тратил время, которое пригодилось бы ему для составления протокола задержания. Главное, Теофиль убедился, что у него американский плащ, и каким бы ни был этот полицейский из Америки, он все-таки был коллегой, и неплохо было одеваться, как сотрудники в иностранных государствах, хоть и с непрогрессивными взглядами, но развитых в других сферах.
Трамвай проехал мимо автовокзала и начал медленно вползать на Вокзальный мост. Олькевич смотрел вниз на толпу людей, ожидавших поезда, прибывавшего на четвертый перрон Центрального вокзала. Он вспомнил о железнодорожнике с отрезанной рукой. Это выглядело ужасно. Он начал вспоминать, видел ли он раньше что-либо подобное. Единственная аналогия, которая пришла ему в голову и появилась сразу, как только он увидел убитого в вагоне, это история о войне с большевиками. Его вдруг осенило: если у нас никто не отрезал никому руки, потому что головы случалось, значит преступник не местный. А откуда? – спросил себя Теофиль. Вот именно, если дальше идти по этому следу, существует лишь один ответ. Преступником
