которого ненавидел за испорченное детство, мучения и раннюю смерть матери, Сева хоронил сам, Олег тогда был в больнице. Упал спьяну, голову разбил. За могилами родителей ухаживал тоже брат. Свою долю в этой халупе он сразу переписал на Олега, отказался от всех прав. Предлагал брату кодироваться, на работу устроить. Олег отказывался, кричал, что подачки от разных выскочек ему не нужны. Года четыре назад они рассорились окончательно, тем неожиданнее был звонок.
– Да, – хрипло проговорил Олег.
– С тобой все нормально? – опустив приветствия, спросил Сева.
– А… да. Нормально.
– Я вам домой звонил.
– Зачем? – вырвалось у Олега.
– Сам не знаю, – признался брат. – Тяжело стало на душе. Мать вспомнил, тебя. Нехорошо это, что мы…
Олега вдруг замутило. Водка полезла обратно, и он еле успел добежать до раковины; его вырвало. Брат беспокоился, спрашивал в трубку, кричал что-то.
– Прости, – еле выговорил Олег, вернувшись. – Плохо стало.
– Скорую вызови! Слышишь? Я в Москве сейчас. Или давай я Анюте позвоню, попрошу ее, она…
– Не надо, Севка, – перебил Олег. – Все нормально. Честно. Не надо скорую. Просто несварение, наверное.
Брат помолчал.
– Пьешь?
– Я сейчас трезвый. Ей-богу.
– Тамара сказала, вы разводитесь. Ты у родителей в квартире живешь.
От этих слов стало совсем уж тошно, к горлу подкатило, но рвать больше было нечем, в желудке ничего не осталось.
– Правильно сказала, – прошептал он.
– Слушай, я знаю, ты откажешься, мы много раз говорили, но… Это наследственность, тебе трудно побороть. Ты не должен там оставаться! Олег, я вернусь и…
– Ко мне Холера приходил. Стучался, требовал впустить.
– Погоди, Олежка. Ты все-таки выпил, да?
– Нет, говорю же! Собирался нажраться, врать не буду, но Холера…
– Холера умер.
Олегу показалось, что ему дали в ухо. Голова закружилась.
– Как?
– Раньше отца еще. За полгода где-то. Я похоронами отца занимался, соседка рассказала, баба Маша. Инсульт или инфаркт. Он лежал у себя несколько дней, пока запах не пошел.
«Запах. От Холеры воняло!»
За дверью было тихо, никто не стучал. Но ведь он был тут! Колотил, смеялся, требовал. И этот смрад, и фурункулы эти…
«Гнил, разлагался, лежал один наверху».
Олег поднял глаза к потолку и явственно услышал шаги.
«Там расхаживает мертвец?»
– Ты меня слышишь, Олежка?
– Слышу, – выдавил он.
– Ложись спать. Не волнуйся, я приеду послезавтра. Придумаем что-нибудь. Обязательно, обещаю! Я не должен был тебя бросать, мы же с тобой…
– Севка! – Олег почувствовал, что готов расплакаться, как пацан.
Брат любил его. Не предал. Готов был помочь, как в детстве.
А Олег вечно клял его, насмехался.
– Ты прости меня, Севка. Я дерьмо. Вся жизнь – полная задница. Но я подумал сейчас… Не хочу я быть, как наш отец. Я же не такой, да? Не может же Марик меня ненавидеть, как… Как мы… Не может же? Ты как думаешь? Сева?
Трубка молчала, и, отведя ее от уха, Олег увидел, что сотовый разрядился. А зарядка дома осталась. В его настоящем доме. Где Тамара и Марик.
Захотелось бежать туда немедленно, бросить все, но Олег не мог этого сделать. От него водярой несет. Олега это никогда не волновало, но сегодня…
Нет, нельзя.
Надо пойти и лечь спать, так Сева сказал. Утром все станет лучше.
Диван встретил сурово: вонзил в бок пружину, заскрипел ворчливо.
Тонкие занавески не закрывали окон, и луна пялилась бесстыже, раздражающе. Олег положил подушку на голову и через некоторое время сумел заснуть.
Снилось мутное, тягучее, пугающее своей нескончаемостью. Олег бежал куда-то, спускался и поднимался по лестницам, которые разваливались под ногами, а вслед ему грохотали тяжелые шаги, и он знал, что это – Холера, что он не отвяжется. Потом Олег споткнулся, полетел вниз, заорал и проснулся.
Подушка валялась на полу, тело было мокрым от пота, дыхание никак не удавалось выровнять. Обломки сна ранили, царапали, спина затекла, но повернуться с боку на бок было почему-то страшно. Слева находилось окно, и луна все еще светила в него, как будто ее приколотили к небу, и она не двигалась. Но так не бывает, луна ползет по небосклону!
«Это фонарь, идиот!»
Точно. Фонарь. Нужно успокоиться.
На луну, вероятно, тучка набежала, потому что стало темнее.
«Стоп. Мы же договорились, что это фонарь! Какая тучка?»
Олег боялся повернуть голову и взглянуть в окно.
«Там кто-то есть. Стоит за окном и смотрит! Но если я не буду смотреть на него, он решит, что я сплю, и уйдет!»
По стеклу постучали. Раз, другой.
Вздрогнув, Олег повернул голову. Того, что он увидел, ему не суждено было забыть никогда. Холера прилип к стеклу отвратительным моллюском. Огромная темная фигура, уродливое лицо, улыбка, растянувшая губы, язык, черной змеей выползший из провала рта.
– Впусти меня, – прорычал мертвец. – Впусти нас.
За окном ревело и хохотало на разные голоса. Острые когти скребли по стеклу, лапищи трясли раму.
– Не спрячешься! Ждали тебя! Ждали! Не этой ночью, так следующей откроешь, наш будешь, никуда не денешься!
За голосом Холеры слышались мужские и женские вопли. Кажется, даже голос отца прорезался сквозь эту какофонию, и от этого стало еще хуже. Скорее, от отчаяния, чем от прилива храбрости, Олег не выдержал, вскочил и заорал:
– Вали отсюда, Холера! Не впущу, пошел ты… Пошли вы все….
Он выругался, и существо завыло, затопало, завалилось назад, словно его потянули за волосы. За окном стихло, но до самого утра Олег не спал, сидел, скорчившись на диване, сжимая в руке кухонный нож и прекрасно понимая, что, ворвись к нему нечисть, пользы от его оружия будет не больше, чем от букета цветов.
Всю ночь за окнами кто-то бродил – невидимый, но от этого не менее ужасный. В пустой квартире над головой слышались шаги – то топот, то шарканье. Время от времени в дверь принимались стучать, потом скреблись по-кошачьи, подвывая и бормоча.
«Открой дверь! Впусти!» – ворочалось в голове, и перед внутренним взором стояло воспаленное, раздувшееся лицо давно умершего соседа.
Под утро Олег забылся сном, но проспал недолго. Наручные часы показывали половину шестого.
Он умылся, привел себя в порядок. Сгреб все, что стояло на столе, в мусорный пакет. Бутылку водки долго держал в руке, смотрел, прислушиваясь к своим ощущениям.
Вспоминал проведенные в этой квартире дни – безнадежные, бесконечные, горькие. Взъерошенного отца с красными глазами и слюнявым ртом, свой страх перед его гневом. Вспоминал мать – тихую, кроткую, трудолюбивую, лишенную возможности прожить счастливую долгую жизнь.
Себя вспоминал. Севу. Тамару и Марика. Марика…
А потом вылил водку в раковину, сунул пустую бутылку в мешок,
