зимний воздух. Мягко светило багровое солнце. Я радовался тому, что снова возвращаюсь в роту, к товарищам, и незаметно для себя ускорял шаги. Чем ближе я подхожу к лагерю, тем мучительнее представлялась встреча с Матросовым; в душе все еще оставалась какая-то горечь.
Я с волнением открыл дверь и остановился у входа, ослепленный темнотой, царившей в землянке. Когда глаза привыкли к сумеркам, я сделал шаг вперед и снова растерянно остановился: около погасшей печки спиной ко мне сидел Матросов. Он даже не повернул головы. Я был еще больше удивлен, когда заметил, что Матросов горестно молчит, низко опустив голову.
Ничего не понимая, я остановился позади него. Он повернулся, с усилием улыбнулся.
— Мое место кто-то занял, — проговорил я, снимая полушубок и чувствуя, что говорю не то, что надо.
Саша взглянул с примирительной улыбкой.
— Потеснимся.
Внезапно меня охватили угрызения совести. У Саши горе... а я беспокоюсь о месте. Я решительно шагнул в сторону Саши и тихо спросил:
— Что случилось?
Матросов вместо ответа протянул письмо, задумчиво отозвался:
— От злости, что не на фронте. Отомстить не могу...
Я узнал почерк Лиды. «Все родные в Ленинграде погибли...» — писала девушка.
Саша вытер тыльной стороной ладони глаза и прошептал:
— А если, Рашит, проситься на фронт? Откажут?
Я, глубоко вздохнув, отрывисто сказал:
— Не имеют права! Будем проситься вместе.
Сказано — сделано. Сели писать рапорты и вечером вручили их командиру отделения, а он направил их по инстанциям, как требовал того устав».
«22 декабря 1942 года.
Прошел слух, будто бы на фронте какой-то Панкратов, не то офицер, не то солдат, закрыл грудью вражеский пулемет.
Сперва Саша и не обратил, кажется, на мои слова никакого внимания. Лишь сказал:
— Умереть каждый может.
Но вечером он опять вернулся к этому разговору.
— Разве у него гранат не было? Чего же он не дрался до последней возможности?»
«23 декабря 1942 года.
Из колонии переслали письмо Гузель.
«Прощай, — пишет она. — Такая я уж невезучая».
Что еще приключилось с тобою, Гузель? Как тебе помочь? Надо сегодня же ей написать... Может, подать телеграмму?»
«28 декабря 1942 года.
Преграда — это мы.
Я, Саша, Гнедков и Саржибаев. Уральские полки, сибирские дивизии, башкирская конница, татарские джигиты, мужественные чуваши, отважные марийцы...
Мы — резерв России. Нас ждет фронт.
Впереди меня пройдет мое горе, а за мной — моя тень, моя месть!»
«8 января 1943 года.
Саша мне показал свое письмо.
«Добрый день, тетя Таня!
Пишу письмо из военного училища. Я вам не писал так долго потому, что не был еще окончательно зачислен. Вот сейчас я настоящий курсант, о чем и тороплюсь сообщить. Начали учиться, будем специалистами, а какими — не имею права сообщать. Сами знаете — военная тайна.
Пока ничего особенно не произошло. Рашит немного болел, теперь вернулся в строй. Часто с ним вспоминаем про ваши вкусные пирожки.
Целую крепко Лиду. А вы, тетя Таня, после ее окончательного выздоровления, возьмите ее к себе. Я очень прошу об этом.
Передайте всем привет. Ваш Саша Матросов...»
Учеба проходила напряженно. Все меньше времени оставалось на отдых. Все реже удавалось выпросить у старшины гитару. Но если выпадал свободный вечер, то в маленькую землянку собирались со всей роты. Эти вечера очень напоминали ребятам вечера в уфимской колонии.
В битком набитом блиндаже пели. Запевал и аккомпанировал обычно Саша. Иногда Рашит выходил в середину круга и исполнял знаменитую пляску своего народа «Карабай». Состроив смешную мину, прищурив глаза, согнувшись в три погибели, Рашит пел солдатские частушки.
Притопывая, Рашит начинал:
Есть средь нас и гармонист,
Есть средь нас и кураист...
Хор поддерживал:
Есть певцы и есть танцоры,
Каждый строен и плечист.
Рашит заводил новый куплет:
Смело в бой идет джигит,
На стоянке кашу сварит.
Хор продолжал:
Смело в бой идет джигит.
Пляшет весело джигит,
На стоянке кашу варит,
Друга в жаркой бане парит.
Когда затихал голос хора, Матросов выводил:
Из какого ж он села?
Ты спроси, а я скажу.
Он из нашего района,
Наш земляк, как я гляжу...
Гитара торопилась за веселой песней...
Через несколько дней в училище приехала окружная комиссия для отбора добровольцев на фронт. Матросов, узнав об этом, поторопился поделиться новостью с Рашитом:
— Значит, скоро будет вызов...
Юноши не ошиблись. На второй день Матросова, Гнедкова, Габдурахманова и Саржибаева вызвали в штаб. Около блиндажа толпились курсанты из других взводов. Они прождали около часа, пока, наконец, дежурный лейтенант не крикнул:
— Курсант Матросов, к начальнику училища!
Саша быстро спустился в просторный блиндаж.
Войдя, он растерянно остановился. Рядом с рослым начальником училища, полковником Гончаровым, сидел другой полковник, очевидно, председатель комиссии, небольшого роста, седой, в новом мундире, с множеством орденов. Кому докладывать?.. Саша, смело взглянув на начальника училища, отрапортовал:
— Товарищ полковник, курсант Матросов явился по вашему вызову.
Председатель комиссии спросил:
— Курсант Матросов, что побудило вас написать заявление? Учиться надоело?
— На фронт хочу... Обидно отсиживаться в тылу, товарищ полковник.
Незнакомый полковник, долго-долго протирая стекла очков платком, только и сказал:
— Понимаю тебя... Всем нам хочется на фронт.
Дорога солдата продолжалась. Сильный паровоз безустали несся на северо-запад. День сменился ночью, а эшелон все бежал по безграничной равнине.
В пути Саша внимательно приглядывался к товарищам. На нарах лежали внешне совершенно различные люди: пожилые и молодые, толстые и тонкие, брюнеты и блондины, веселые и мрачные. Некоторые из них, как и Саша, ехали на фронт впервые. Они стремились к подвигам, мечтали о добросовестном исполнении долга. Справа от Саши лежал Сергей Гнедков. Петька Копылов, удивительно напоминавший Митьку Кислорода, больше молчал.
Бывалые солдаты, возвращавшиеся из госпиталей, охотно откликались, когда возникала необходимость поучать молодежь. Люди, испытавшие трудности фронтовой жизни, держались спокойно и деловито. Но среди них попадались шутники, а то и самые обыкновенные болтуны.
За эти дни Саша и Рашит наслушались немало рассказов о психических атаках, необыкновенных минных полях, о ревущих танках и пикирующих самолетах. Для них все было интересно. Они и не замечали, что в некоторых рассказах правда сочеталась со всяким вздором.
Саша особенно любил слушать Николая Соснина. Тот
